Евгений Водолазкин: размышления на взлетной полосе

Евгений Водолазкин – петербургский ученый-филолог, автор «неисторического романа» «Лавр», удостоенного в 2013 году литературной премии «Большая книга». Житие средневекового целителя, написанное интеллигентным и при этом современным и ироничным языком помогает в постижении русской души и поднимает важнейшие метафизические вопросы человеческого бытия.

В интервью Eclectic Евгений Водолазкин рассказал о своем новом сборнике «Совсем другое время», восприятии этого измерения и о том, почему он никогда не будет писать ради премий.

Евгений Германович, ваша деятельность неразрывно связана с изучением литературного наследия. Что побудило вас перейти из категории «читатель» в категорию «автор»? Вы ощутили прилив творческих сил, вдохновения неожиданно – или необходимость художественного изложения мыслей сопровождала вас всю жизнь?

Знаете, человек развивается и очень изменяется. Я сам не ожидал, что в течение жизни со мной будут происходить такие перемены. Но есть какие-то общие законы изменений. Набирая конкретные знания (а занятия древнерусской литературой – это именно конкретное знание), человек набирает еще что-то. То, что мы можем условно назвать жизненным опытом. Наука – это то, что существует в рациональной сфере, это умственная деятельность. Но человек состоит не только из рационального – в нем есть эмоциональная составляющая, духовная составляющая. То, что не является арифметический суммой пережитого, что существует, так сказать, «поверх» непосредственного опыта и что очень трудно выразить в конкретных категориях. И есть, пожалуй, единственная сфера, в которой рациональное соединяется с иррациональным, – это литература. И возникает потребность выразить тот опыт, который появляется с течением жизни. Долгое время я не ощущал такой потребности – мне хватало науки с головой. Но когда такая потребность все же появилась, я начал писать.

Неоднократно подчеркивалось, что роман «Лавр» вы написали, опираясь на средневековую агиографию. Насколько важно изучение творчества предшественников, чтобы создать нечто новое?

Та литература, к которой обратился я, закончилась в XVII веке – житий, за редким исключением, больше не появлялось. Вместе с тем надо помнить, что житие – это непростой жанр.
Как ни странно, он возник даже раньше христианства. Ведь христианство отчасти использовало те литературные модели, которые существовали еще в античности – в повествованиях о героях. Потому что – кто такой святой? Это тоже герой, просто на свой лад.
Если угодно, житие – это повесть о выдающемся человеке, средневековая «серия „Жизнь замечательных людей“». Она имеет свои жанровые и повествовательные законы, и эти законы за много лет занятия древнерусской литературой я, как мне кажется, очень хорошо изучил.
И в этом было отличие моего литературного опыта от опыта тех писателей, которые пишут сейчас. Ведь то, что читал я, редко кто из писателей читает.
Я не думаю, что средневековые тексты входят в повседневное чтение людей нашего времени, – а между тем тексты эти очень важные. И я попытался показать средствами современного слова, что древняя литература захватывающая, в ней очень много интересного, что нужно только к ней правильно подойти, понять ее аромат, ее вкус – и тогда просто не оторвешься.

Своим учителем вы всегда называете академика Дмитрия Сергеевича Лихачева. Оказал ли он на вас влияние как на писателя?

Оказал в том отношении, что научил меня любить Древнюю Русь, – это, пожалуй, основное проявление его влияния. Пока он был жив, пока мы общались с ним как учитель с учеником, предметом нашего общения была древнерусская литература. Я тогда ничего особенно не писал, поэтому трудно говорить о влиянии литературном, но я чрезвычайно благодарен ему за то, что именно он по-настоящему открыл для меня мир Древней Руси.

Упоминание вашей фамилии в СМИ неизменно сопровождается ссылкой на соответствующие регалии – «победитель», «финалист», «лауреат». Насколько премии важны для вас? И оказывают ли они влияние на творчество?

Ваш вопрос хорош тем, что он состоит из двух частей. Я думаю, что любой писатель слукавил бы, если бы ответил, что общественное признание его не волнует. В конце концов, ты пишешь для людей. И премия – одна из форм такого признания. Не говоря о том, что писатели – люди небогатые и денежная составляющая премии тоже важна. Поэтому премии для меня имеют значение. И я благодарен судьбе за то, что был их удостоен. Но, переходя ко второй части вашего вопроса, скажу откровенно: я никогда не писал ради премий. И более того: если бы писал ради премий, я бы никогда их не получил. Я знаю людей, которые пишут под премии, ради премий. Им кажется, что они в «мейнстриме», – но чаще всего это путь в никуда. Писать надо, ориентируясь только на свой внутренний камертон.
И я действительно никогда не думаю о том, понравится ли это кому-то, буду ли я «увенчан» или нет. Но это не значит, что мне не важна реакция читателя, – она важна. Другое дело, что я не хочу под него подстраиваться, подделываться под общественное мнение.
Полагаю, что я интересен тем, что есть во мне. У меня есть идеальный читатель и собеседник, к которому я мысленно обращаюсь, когда пишу. Но, мне кажется, это такое «альтер эго»: человек, подобный мне, с которым я состою в диалоге. И мне очень важно, чтобы к этому диалогу подключались другие люди. Но только ради того, чтобы они к нему подключились, менять уровень диалога, его темы я не стану.

А насколько важен для писателя отклик со стороны читателей? И часто ли вы встречаетесь со своими поклонниками? Какие отпечатки оставляют эти встречи?

По большому счету, писатель должен писать. Высказываться вне своих произведений – в прессе, в беседе, подобной этой, или в ходе встреч с читателями – он, конечно же, может, но это не основное. У меня очень много таких встреч в России и за границей. Я знаю, что некоторые авторы не встречаются с читателями как раз по указанным выше соображениям: «Я все сказал в своих произведениях, мне нечего добавить». Я к этому так не отношусь – мне кажется, если меня приглашают куда-то, значит люди нуждаются в беседе со мной, им этот разговор интересен. Думаю, что человек не вправе отказывать в диалоге никому. Здесь я могу вспомнить об академике Лихачеве, к которому приходили сотни и тысячи людей – умных, глупых, злых, добрых, иногде даже сумасшедших. Он никому не отказывал в беседе, потому что считал, что всякого человека нужно выслушать и попытаться ответить на его вопросы, если это возможно. Поэтому я полагаю, что если тебя просят высказаться по тому или иному поводу, приглашают выступить где-то, то по мере сил надо так и поступать. Хотя большой внутренней потребности в подобном общении я не испытываю.

В последний год количество всевозможных встреч у меня просто зашкаливает, поэтому теперь волей-неволей мне приходится отказываться от половины поездок в разные города и страны – не хватает ни времени, ни сил. Но, повторюсь, в идеале беседовать нужно со всеми – у нас отнюдь не много способов проявления любви к ближнему, и это один из таких способов.

Россия «литературоцентрична», как сказал когда-то мой учитель. Насколько это суждение справедливо применительно к России современной – с начала 1990-х годов по наши дни?

Да, Россия действительно «литературоцентричная» страна. Так было всегда. Отчасти в этом можно было сомневаться в 90 е годы – просто время было такое. Но это время не уникально: в эпохи общественных катаклизмов значение литературы убывает в любом обществе. Пишется меньше произведений, и читают тоже меньше. После всплеска чтения в период перестройки – когда стала возвращаться литература запрещенная, потаенная – вдруг начался некий обвал: читать перестали – а если и читали, то преимущественно детективы или любовные романы. Сейчас, и я неоднократно об этом говорил, наступает время возвращения литературы. И это заметно во всем – во встречах с читателями, например. Я никогда не видел, чтобы на встрече с писателем заполнялся зал драматического театра. А в Иркутске, где я был в июне, на литературной встрече был аншлаг! И, кстати говоря, публика в русской провинции в этом отношении более благодарна, нежели в столицах. Так что чтение возвращается. Это видно и в том, что начинают обсуждать высказывания писателей. Кого еще лет десять назад интересовало, что он сказал, куда пошел или, наоборот, не пошел?.. А сейчас это общественно важно, и неслучайно – это возвращение того «литературоцентричного» статуса России, о котором вы сказали.

Ваш роман «Соловьев и Ларионов» был выпущен несколько лет назад. Что побудило вас переиздать его в составе авторского сборника?

Да, действительно, роман был выпущен в 2009 году. Спустя некоторое время я посоветовался с Еленой Данииловной Шубиной – замечательным редактором, встречу с которой я считаю большой удачей своей жизни, – и мы совместно решили, что просто переиздавать роман скучно. Нужно было придумать что-то новое – чтобы вместе с ним были повесть, рассказы. Мне кажется – это правильно.

Заголовок сборника – «Совсем другое время». Как вы воспринимаете это измерение: как условность, изобретенную людьми, или как некую объективную среду человеческого существования?

Нет, время ни в коем случае не условность, если говорить всерьез. Потому что мы живем во времени и другой формы существования у нас нет. Соответственно, нам с этим приходится считаться. Нужно просто понимать, что время – не то, что описывает человеческую жизнь от начала до конца. С окончанием времени начинается другой тип человеческой жизни – по крайней мере, я в это верю. Начинается та жизнь, которая называется жизнью вечной, и она протекает не во времени. Здесь я развиваю взгляды академика Лихачева, который считал, что время дано нам по нашей слабости – просто чтобы мы не запутались в событиях. А для Бога события существуют вне времени и вне пространства. Если рассматривать нашу жизнь как приуготовление к жизни вечной, можно сравнить это со взлетной полосой, на которой отсчитаны метры, горят огни. Но когда самолет взмывает вверх, уже не остается ни пространства, ни времени – он летит в свободном парении и смотреть на сигнальные маяки вовсе не обязательно. Вот к этому взлету мы и готовимся в течение отмеренной жизни. При этом время, безусловно, нужно уважать. Время значимо. Другое дело – надо понимать, что время не навсегда.

Да, христианское время линейно. А время дохристианское, время античности, оно циклично. Потому что древние греки и римляне считали, что одни и те же причины ведут к одним и тем же следствиям. Их время не имело ни начала, ни конца. Поэтому известный античный историк Полибий сказал: «Historia magistra vitae» («История – учительница жизни»). Он исходил из того, что в условиях постоянного повторения история способна исчерпывающе моделировать будущее. А христианская история представляет события в виде спирали, когда некоторые из них могут повторяться, но уже на совершенно ином уровне. Время в христианском понимании в конечном счете имеет выход в вечность – как в жизни отдельного человека, так и в рамках человечества в целом.

Центральное место в сборнике отведено роману «Соловьев и Ларионов». Фигура генерала Ларионова – это собирательный образ белого генерала?

Это собирательный образ даже не белого генерала, а генерала вообще. Прототипом его отчасти является белый генерал Слащев, которого называли «диктатором Крыма». Выдающаяся, очень неоднозначная личность. Но вместе с тем это и Суворов, черты которого были использованы при работе над образом Ларионова. В чем-то это и характер моего прадеда, который не был генералом, но поступил добровольцем в Белую армию, будучи при этом директором гимназии в Петербурге.

Насколько автобиографичен образдругого героя – историка Соловьева? Можно ли вас считать его прототипом?

Биография Ларионова имеет с моей мало общего. Но он связан со мной тем, что я попытался влезть в шкуру главного героя и пройти его путь – путь исследователя. Писатель нередко переносит собственный опыт на своих героев, но какого-то системного переноса я не делал. Это, скорее, собирательный образ аспиранта, тех людей, с кем я учился, с кем общался. Обычная история, когда человек, приехав из провинции, становится таким маленьким Ломоносовым.

Ваша книга пронизана мягким, ироничным, интеллигентным юмором. Помогает ли вам юмор в повседневной жизни?

В жизни любого человека должно находиться место юмору. Причем место это должно быть весьма обширным. В первую очередь речь о самоиронии. Пока человек способен смотреть на себя со стороны (а всякий смех над собой невозможен без взгляда со стороны), можно говорить о его душевном здоровье. В тот же момент, когда он начинает относиться к себе с глупой серьезностью, он пропадает как личность. Когда он начинает восхищаться собой, превозносить себя, наступает творческая и духовная смерть. Поэтому надо уметь смеяться, и прежде всего над собой. Не насмехаться, а именно смеяться.

Исторические мотивы и отсылки к различным эпохам отечественной истории – один из основных отличительных признаков ваших произведений. Вы собираетесь продолжать работу в этом направлении?

Да. Сейчас я пишу роман, названия у которого пока еще нет; написал примерно половину. Там затронута история всего XX века, но это, как и «Лавр», «неисторический» роман. (Улыбается.)

Олег Панасюк

Фото: Михаил Бучин, Роберт Каримов

Метка книги