Интервью, которого не было

[one_half]Каких масштабов достигло это бедствие?
Cатурналии оргазма и торговли живописью достигли своей вершины в год нашей эры – в 1929-м: коллекционеры казались сумасшедшими, галереи росли как грибы – не проходило дня без открытия, – и все они походили на сиамских близнецов. Звучала одна и та же музыка; витрина, обтянутая негрунтованным серым холстом; зала или зальчик со стенами, покрытыми тем же холстом; в витрине или в залах неизменные «клеенки» современных живописцев, вставленные в рамы decapées, и с паспарту, покрытые тем же серым холстом или в лучшем случае шелком. Торговцы оплачивали авансом художникам картины, которые те еще даже не начинали писать. Искали любые способы выдвинуть новых «гениев».

Неужели ничего не радовало вас в это время?
Дягилев, балетоман, приглашал наиболее заметных художников рисовать декорации и костюмы. Был приглашен и я для балета под названием Le Bal на музыку композитора Рьетти, который был дан в Монте-Карло весной 1929 года, а также летом в Париже в театре Сары Бернар. Был большой успех, под конец аплодирующая публика начала кричать: «Sciricò! Sciricò!» Я выходил на сцену раскланиваться вместе с Рьетти и главными танцорами.
Все эти успехи меня удовлетворяли только до определенного предела, и мое сознание живописца не было спокойным. Я вернулся к изучению натуры и написал в тот период целую серию «обнаженки» и натюрмортов. Некоторые их этих картин по пластической мощи – лучшие во всей моей продукции. Многие из них были приобретены коллекционером Альбером Борелем, затем братьями Розенберг. Господин Альбер Борель, хоть и жил в Париже и был родственником двух торговцев современной живописью, абсолютно был лишен малейший формы снобизма. Понимал живопись и искренне ее любил – в общем, он оказался одним из немногих нормальных и интересных людей, которых я встретил в Париже.

Как долго продолжался этот сложный период упадка в живописи?
В то время пришли первые предупреждения и первые наказания, которые Универсальный Гений посылал безрассудным людям, профанирующим священный мир искусства (признаюсь, здесь я подражаю великому стилю Изабеллы Фар). Крах нью-йоркской биржи отозвался автоматически в Париже, и торговцы закрыли лавочки. Никакой хитрости, никакой масонерии, никакого блефа, никакой мафии не было достаточно, чтобы удерживать цены. Американцы и другие иностранцы не приезжали больше, и легендарная скупость французов претерпела значительное ужесточение. Можно было услышать в галереях: «C’est la crise! Et ça fait que commencer! Il faudra se serre la ceinture!» («Это кризис! И это – только начало! Нужно потуже затянуть пояса!» – Прим. авт.)[/one_half] [one_half_last]
Две маски. 1926

Многие соотечественники упорно считали де Кирико… греком! Часто случалось, что собеседники художника, не сумев сходу уловить по его произношению, из какого региона Италии он происходит, спрашивали, откуда он родом, и, услышав, что родился в Греции, с облегчением, которое приходит при решении нелегкого вопроса, восклицали: «А! Так, значит, вы грек!» И с этим ничего нельзя было поделать: таким итальянский менталитет был и таким он во многом остается и сейчас: место рождения определяет национальность.

Де Кирико родился в 1888 году в семье сицилийского барона Еваристо де Кирико и генуэзской дворянки Джеммы Черветто, действительно в Греции, где его отец работал инженером на строительстве железной дороги.
Это самое простое из заблуждений, связанных с личностью и творчеством Джорджо де Кирико. И хотя в его воспоминаниях он нигде не признается, что «сюрреалистам» удалось-таки отомстить ему за истинный гений и неподкупность. Они сделали все, чтобы и сегодня, спустя уже почти сто лет, миф о том, что все творчество де Кирико с 1920 по 1978 год является слабым повторением его же прежнего, стал общим местом.

Идея: Алла Никифорова
Перевод из «Georgio de Chirico. Memoriedellamia vita» (с. 141–145)
Андрей Шервуд[/one_half_last]

Метка Алла Никифорова, Андрей Шервуд, Джорджо де Кирко