досье

Променад с господином Чаплиным

Чаплин Чарльз Спенсер, чье имя превратилось в бренд, символ не только кино, но и Времени, – был человеком двух эпох

Чаплин умер в преддверии восьмидесятых, в 1977- м, в возрасте патриарха, ему было под девяносто. А родился в конце XIX столетия, когда до начала Первой мировой оставалось еще добрых четверть века.

Чарли позирует (около 1915).
© Bubbles Inc., предоставлено NBC Photographie, Париж

Так вот, представить, что наш, по сути, современник (у меня даже есть автограф его дочери Джеральдин) к началу Первой мировой был уже вполне себе сложившимся комиком и голливудской знаменитостью – это, господа, надо еще иметь недюжинное воображение…

К чему это я клоню? А к тому, что Чаплин Чарльз Спенсер, чье имя называли вторым после имени самого Христа, Чаплин, превратившийся в бренд, символ не только кино, но и Времени, – был, собственно, человеком двух эпох. Причем совершенно несовместимых, хотя они хронологически и следовали одна за другой. Первая мировая две эти эпохи расколола и расколола решительно, враз уничтожив все гуманистические иллюзии и заблуждения золотого девятнадцатого века.

Наступал век-волкодав, это еще Томас Манн почувствовал, а наш Достоевский это понял еще раньше. Бездна, как любят писать романтики, разверзалась и ширилась, пока маленький человечек в котелке, огромных ботинках, с тростью и в широченных штанах все падал и падал, все вскакивал и вскакивал, и сидя прямо в луже, все поправлял свой котелок, как бы демонстрируя всему миру, стремительно скатывающемуся к безумию, поразительное душевное здоровье. Несмотря ни на что.

Первые его опыты, кстати, были не такими душеполезными, чаплиновский персонаж был довольно неприятным типом, мошенником и хитрецом себе во благо – обычный «белый клоун», злобно третирующий невинного «рыжего». Маска Чарли: образ то ли плута, то ли разорившегося аристократа, то ли бродяги, стойкого к неудачам и оплеухам, с вечной надеждой в собачьих глазах, появилась позже, как раз ко времени разразившейся мировой катастрофы.

Совпадение, если поразмыслить хорошенько, отнюдь не случайное: на свете вообще мало что происходит случайно…

Хотя сам Чаплин (поговаривают, что он никак не мог взять в толк, за что его любят интеллектуалы – он-то рассчитывал на иммигрантов и публику необразованную) рассказывает, что его имидж родился совершенно спонтанно: надо было уже идти на сцену, вот и напялил на себя что придется. Усы, котелок, нелепые штаны и узкий пиджак, уточняет он, были и раньше – но у разных комиков. Он-де просто собрал все воедино, и – неожиданно – стяжал успех.

Чарли Чаплин. Бегство в автомобиле (1915).
© Из архива Roy Export Company Establishment, предоставлено NBC Photographie, Париж

Наследник по прямой – цирка, балагана, комической сцены, площадных представлений, клоунады и мюзик-холлов, то есть искусства прошлого, – он сумел все это волшебным образом аккумулировать, плавно влившись в искусство нового, грозного века. И, как уже говорилось, стал его символом. И если верить, что от великого до смешного – один шаг, то Чаплин сумел проделать невероятное, шагнуть в обратном направлении – от смешного до великого. Дело дошло до того, что современники, в частности, Андре Базен, знаменитый французский киновед, считали Чаплина чуть ли не мифологическим героем, сродни Улиссу и Неистовому Роланду. Какой-то Миф наяву, греза, существующая в реальности, нечто поразительное.

И что-то сакральное: Жан Ренуар, попав в Голливуд и получив приглашение от Чаплина отобедать с ним, почувствовал себя, как «верующий перед встречей с самим Господом». То есть, как сказали бы умные люди, испугался десакрализации: с Господом Богом, как вы понимаете, не обедают.

Чарли Чаплин. Чемпион (1915).
© Из архива Roy Export Company Establishment, предоставлено NBC Photographie, Париж

Все-таки в этом есть неразрешимая загадка: в век тиранов, патетики, лозунгов, страшных разрушающих войн и слепой веры в величие империй героем дня без галстука становится Бродяга, нищий, отщепенец, клоун. Задумывался ли кто-нибудь когда-нибудь о том, что маленький человек, Акакий Акакиевич, всем своим существом принадлежащий к веку гуманизма, получит такое неожиданное продолжение в образе Чарли? И если Акакий Акакиевич становится зловещим призраком после смерти, то сам Чаплин – в жизни неумолимый циник, любитель острой, злой шутки, этакий «мсье Верду», Синяя борода – имеет как бы две ипостаси.

…Как-то в детстве, случайно попав за кулисы цирка, я наблюдала злобную перепалку двух клоунов, нещадно матерившихся и угрожавших друг другу. А через пять минут они сладко улыбались, расточали любезности детям, шли друг за другом след в след, как уточки, по-чаплински, очаровывая и обольщая публику. Эта картина поразила меня в самое сердце! …Однако сила искусства даже и этих провинциальных клоунов такова, что я, будучи шестилетней, через пять минут забыла о безобразной сцене, убежденная, что и видела-то не их, а кого-то другого. Вообще, преображение бывает иногда даже физическим, вплоть до чудес: говорят, любимец самого Феллини, великий Тото, абсолютно слепой и беспомощный, прозревал при свете софитов. Но как только сцена заканчивалась, он опять ничего не видел…

Полетт Годдар, уж не помню, какая по счету жена Чаплина, вскоре после свадьбы подавшая на развод, рассказывала тому же Ренуару, что в жизни г-н Чаплин был очень сухим, педантичным, чрезвычайно холодным. И юмор его был, как уже говорилось, отнюдь не детским, а довольно саркастическим. А их дом в Беверли-Хиллз, жаловалась очаровательная Годдар, обожавшая гостей и светскую жизнь, напоминал склеп.

Ничего удивительного: вся энергия – а работал Чаплин как никто другой до изнеможения, добиваясь невиданного совершенства, – уходила в работу, в создание, безо всякого преувеличения, шедевра за шедевром. Он мог остановить съемки на год, если финал не вырисовывался, упорно искать драматургически обусловленный, точный, как надрез скальпеля, ход: как будто бы миллиметровый промах мог стоить ему жизни. Мы видим результат – и неизменно хохочем, радуемся, а пересматривая, испытываем утонченное наслаждение от ожидания уже виденного. Мало кто, кроме историков кино, задумывается, что за нашим легкомысленным удовольствием стоит некий Универсум, невиданный и неслыханный ни до, ни после него…

И дело не только в его виртуозной подготовке, акробатической, цирковой, музыкальной, драматургической (как драматург Чаплин не имеет себе равных), дело в том, что он умел открывать непознанное в известном, знакомом каждому. В предметах, например: в обыденной жизни они Чарли не подчиняются – вечно на него то скалка падает, то обрушиваются кое-что потяжелее, и он не может сладить с ними, словно бытовой идиот. Но когда эти обыденные приспособления выходят за пределы своих функций – как, скажем, надетый на голову абажур, превращающий Чарли в торшер, и помогающий ему ускользнуть от полиции, – тогда все идет как по маслу.

Недаром модернисты – тот же Аполлинер, судья решительный и строгий, предтеча нового искусства начинающегося века, видит в Чарли чуть ли не брата родного: поэзия и живопись ХХ столетия, модернистское искусство тоже ведь имеет дело с «дисфункцией» предметов. Достаточно взглянуть на «Гернику», или то сужающееся, то расширяющееся пространство экспрессионистов…

Чарли Чаплин. Великий диктатор (1940).
© Из архива Roy Export Company Establishment, предоставлено NBC Photographie, Париж

Так вот, я все о своем: остроумно объединить эпохи, гуманистическую и антигуманистическую, прикинувшись «веником», вечно падающим дурачком, на которого все беды мира сыплются словно из рога «изобилия», создать из самого себя символ-иероглиф, чтобы пройти, как Иисус по воде, не замочив ног и не утонув, – это ли не чудо?

Глядя на то, как этого маленького человечка вечно колотят, попирают, унижают, как гонятся за ним или вышвыривают из богатого дома, начинаешь вдруг понимать, как же в результате ничтожна сила и сильна слабость. Как сказал один мудрый китайский философ: человек рождается гибким, мягким и податливым, а умирает потому, что твердеет и становится «несгибаемым».

И вот эта гибкость и податливость – Чарли же не спорил с сильными мира сего, он лишь падал и вставал, вставал и падал, эта нежность и милосердие к малым сим, униженным и оскорбленным вопреки нашему зловещему столетию пробилась, как цветы, сквозь асфальт. Что, согласитесь, наводит на мысль о чуде. Чуде всепроникающего, универсального таланта, гения, каких искусство движущегося изображения вряд ли уже породит.