Нас спасет только астероид

Хуже того – он дегероизируется. Ведь что значит быть героем? Это значит обладать способностью порождать сюжет, участвовать в нём как творец, а не тот, кого творят. Герой равновелик перипетиям, которые ему перепадают, а значит, перипетии выступают ничем иным как выражением характера героя, его настоящим портретом. В этом суть понятия подвига. Так вот, как в трагедии, так и в комедии, обстоятельства не столько дают проявиться герою как герою, сколько препятствуют этому. Суть коллизии в обоих случаях в том, чтобы герой потерпел крушение как герой. И он становится героем, не будучи в состоянии стать равновеликим тем испытаниям, которым он подвергается. В случае комедии над ним при этом смеются, в случае трагедии – плачут.

Означает ли это, что герой комедии и трагедии попросту слабак, рохля, мямля, товарищ Новосельцев?

Ну да, сейчас ещё говорят: «терпила». Нет, конечно. Невозможность соответствовать «предлагаемым» обстоятельствам ведёт к тому, что герой комедии/трагедии превращает свою способность создавать себя вопреки всему в главную коллизию. Это рождает другую систему действий: в комедии и трагедии герои сами не знают, чего им от себя ожидать. Только повышая градус риска можно ответить на риск. Становиться героем в трагических/комических коллизиях можно, не имея в себе ничего героического. Просто поднимаясь со дна дегероизации. Так поднимается клоун из опилок – никто не замечает, что он в крови, все думают, как смешно он перемазался. Герой комедии и трагедии совершает подвиг в ситуации, когда оказывается, что для подвига совершенно нет места. И скажем прямо: эта ситуация совершенно обыденная, это и есть само определение обыденности – отсутствие места для подвига. В этом смысле мы все одновременно и трагические и комические герои. Любой «подвиг» оказывается всего лишь гордыней в ситуации, когда все мы смертны. Но относясь к смерти со смехом – это лучший вызов, который мы можем ей бросить.

Большинство сегодня скорее предпочитает смеяться над другими. Слово «клоун» стало чуть ли не худшим ругательством … куда же делись божьи клоуны?

Всю постсоветскую эпоху нам пророчили наступление новой искренности, а наступила звериная серьёзность. Смеяться не стоит, а если смеяться, то последним, и обязательно не над собой, потому что смешным быть нельзя. В девяностые была звериная серьёзность лихих людей – «мы не шутим». Параллельно из духа той же звериной серьёзности возникли менеджеры, офисный планктон, – в этой среде принято смеяться согласно штатному расписанию: шутка должна стать общим местом для того, чтобы над ней смеялись, смех входит в код декларативного офисного дружелюбия. Шуткой заполняют паузы: не о чем говорить – расскажи анекдот. Кстати, это само по себе свидетельствует о том, что анекдот утратил статус самостоятельного жанра, а культура сочинения и пересказа анекдотов деградировала. Теперь анекдот является интермедией, разбавляющей офисно-деловую рутину. Он сократился до мема и приобрёл визуальную форму, став демотиватором или комической Аткрыткой, которая гуляет по соцсетям.

Смех – это разрушение серьезности, развал границ, хотя бы на мгновение. В этом его подрывная сущность. Есть ли у смеха враги?

Фундаментализм любого толка. В том числе и наш отечественный. Предполагается, что путь к Богу – это дорога из слёз, поскольку слёзы означают покаяние, а к Богу нельзя придти, не покаявшись. Смех неприличен. Оказывается, что неприличие – главный грех, и грешить плохо, потому что в результате страдают приличия. Смех подпадает под подозрение как выражение кромешного, бесовского, адского мира, где все вверх тормашками. Смеющийся человек в глазах религиозного фундаменталиста – лазутчик из ада. Получается, что Бог – на стороне приличий, что Бог облачён в мундир, а точнее, он и есть такой мундир. Раньше, говоря словами Грибоедова, фельдфебеля назначали в Вольтеры, а теперь по образу и подобию фельдфебеля кроится Бог. Бог при таком подходе превращается просто в один из ликов полицейского государства.

Смех подпадает здесь под подозрение даже больше, чем секс, поскольку секс обставлен большим количеством табу. Почему? Да потому что смех, в отличие от секса, менее застенчив. Если открытость в сексе граничит с демонстрацией и порнографией, то в смехе нет ничего подобного. В своей беззастенчивости он более невинен, а значит более проблематичен для любой религии вины. Ведь в чём проблема таких религий? Ответ лежит на поверхности: в том, что ими насаждается, а потом эксплуатируется чувство вины. Но это пол ответа. В действительности религии вины ещё и стремятся к монополизации беззастенчивости: только мы имеем право на то, чтобы разграничивать грех и праведность, а значит, только мы имеем право на то и другое.

Метка Ашкеров Андрей, Нино Самсонадзе, Эмилия Жилова