Помню, как одной майской ночью, через пару ней после смерти великой Плисецкой, я смотрела ее «Умирающего лебедя». Смотрела и вдруг бессильно заплакала: лебедю уже не суждено взлететь, подумалось мне тогда.
20 ноября 2015 года, Майе Плисецкой исполнилось бы 90 лет. Был бы великолепный громкий праздник. Но сейчас – так иногда бывает – нам осталось лишь посещать памятные концерты в ее честь, и вновь и вновь восхищаться ее танцем и душой. А душа Майи загадочным образом сквозит во всем: в черно-белом экране, во взмахах смычков, ритме барабанов и складках дирижерского фрака.
Вчера, 18 ноября 2015 года, в Концертном зале им. П.И. Чайковского в Москве, состоялся концерт памяти Майи Михайловны Плисецкой. Симфонический оркестр Мариинского театра под управлением Валерия Гергиева исполнил несколько знаковых в жизни балерины произведений.
Концерт открылся пронзительно-нежным «Adagietto» из Пятой симфонии Густава Малера. Сцена, тускло подсвеченная холодным синеватым цветом и белеющие пюпитры музыкантов. Черная спина несравненного Гергиева и его длинные, нервные, какие-то страдающие пальцы.
«Кармен-сюита» Ж. Бизе — Р.К. Щедрина, которая была создана специально для Майи. На титульных листах балетов Родиона Щедрина всегда стояло ее имя: «Конек-Горбунок» — «Майе Плисецкой»; «Анна Каренина» — «Майе Плисецкой, неизменно. «Чайка» — «Майе Плисецкой, всегда»; «Дама с собачкой» — «Майе Плисецкой, вечно…»
Сорокаминутное произведение, прослушанное одним разом, залпом, — завораживает. Моя соседка кричит звонким голосом: «Щедрин – браво!» По залу проходит легкий шепот – неужели Родион Константинович здесь? Нет, кажется, нет.
Кульминацией концерта стало легендарное «Болеро» М. Равеля. Оно сопровождалось видеозаписью выступления Майи Михайловны в постановке Мориса Бежара 1975 года. Оркестр аккомпанировал великой балерине, танцующей на экране. Что такое «Болеро» Плисецкой? Это двадцать пружинящих минут босиком на полупальцах (тогда Майе исполнилось пятьдесят), это светлое обтягивающее трико на ее тонком теле, предстающем в невообразимых позах (за это бежаровское «Болеро» в СССР было запрещено на два долгих года), это ее лисьи глаза, постояно меняющие выражение, и ее густые рыжие волосы, убранные в хвост. Это сложные изгибы и движения, лишенные, кажется, всякой логики. То резко вскинутые руки, то вдруг поникшее безвольное тело.
История рождения «Болеро» замечательно описана самой Майей Михайловной в автобиографической книге «Я, Майя Плисецкая»:
«…Музыкальная легенда повествует, что у Равеля, писавшего «Болеро» по заказу танцовщицы Иды Рубинштейн, не хватало времени. И потому композитор — в спешке — бесконечно повторял свою испанистую мелодию, лишь меняя на ней оркестровый наряд. Так говорят. Сама в это не верю. Но танцовщикам Равель задал задачу!..
Бежаровские эпизоды назывались, «по случаю»: «Краб», «Солнце», «Рыба», «Б.Б.», «Венгерка», «Кошка», «Живот», «Самбо»…
Всем шестнадцати провидениям мелодии (партия моя так и обозначалась в программке — «мелодия») были определены имена.
Имя «Солнце» дали распростертые, как лучи, руки с раскрытыми пальцами, словно возносящие молитву небесному светилу…
Имя «Краб» тоже шло от рук, превращавшихся — внезапно — в клешни и впивавшихся крестообразно в собственные ребра…
«Б.Б.» означало Бриджит Бардо. Она была тогда самой знаменитой женщиной планеты, и манеры ее походки и жестикуляции переплавились Бежаром в хореографический образ.
«Живот»… Впрочем, вам уже, должно быть, наскучило…
Но что за чем идет?.. Перед каждым появлением мелодии у Равеля два такта ритмического отыгрыша. На эти два такта Бежар укрощал фейерверк своей фантазии и стократно повторял простую формулу пружинистых приседаний на плие. В этот момент самое время припомнить танцовщице, какой эпизод следует дальше — «Кошка» там или «Венгерка»?..
Приседаешь, приседаешь — и панически стараешься вспомнить, что теперь, что следующее?..
Училось «Болеро» трудно. Все движения новы для моего тела. Бежар всерьез изучал восточные танцы — индийские, таиландские, персидские, — и что-то из их лексики вошло в его хореографический словарь. Плюс дьявольская выдумка. Асимметрия. Отсутствие квадратности. Полиритмия. У Равеля на три, у Бежара — на четыре. Даже натренированные на Бежаре танцоры сбивались. А мне — после «Лебединых» и «Спящих» — каково?..
Вконец теряю сон. В глубокой ночи, при свете ночника протанцовываю весь текст, освоенный за сегодня.
Помню.
Теперь повторим все по порядку. С самого начала. Вот отбивка, вот приседание, а теперь?.. Опять забыла. Кажется, «Краб»… Или «Солнце»?..
Анжела Альбрехт, моя брюссельская «предшественница» в «Болеро», дарит мне свою шпаргалку. Заветный листок. Крохотные рисуночки, каракули. И впрямь помогает.
Но на последней репетиции с мужчинами — их, аккомпанирующих мне, тридцать — шпаргалку доброй Анжелы уносит ветром. Ищи-свищи. В голове каша. Сбиваюсь. По лицу Бежара пробегает тень.
Нет, не получится. Надо сдаваться. За неделю тысячу движений в головоломной череде не запомнить. Надо сдаваться. Альбрехт говорит, утешая, что учила «Болеро» три месяца. Эх, мне бы еще три дня! Но первое выступление завтра…
Подхожу к Бежару.
Морис, я уезжаю. Не могу запомнить. Это выше моих сил.
Вы вернетесь в Россию, не станцевав «Болеро»?
Не знаю, как с этим быть, — цежу под нос свою любимую присказку.
Люба переводит.
Я встану в проходе, в конце зала, — говорит Бежар, — в белом свитере. Меня подсветят карманным фонариком. Я буду Вам подсказывать: «Кошка». Теперь — «Желудок». А сейчас — «Б.Б.»… Вот так… Понимаете меня?..
С таким суфлером я могу танцевать уже и сегодня… Меня иногда спрашивают, какой спектакль в моей жизни был самый необычный. Вот этот и был. «Болеро» в Брюсселе с сокрытым от публики суфлером в дальнем проходе, подсвеченным пучком света снизу. С суфлером, облаченным в белый свитер. С суфлером, которым был Бежар. Каждый равелевский отыгрыш, пружинясь на плие, я впивалась глазами в освещенное в конце зала пятно, намеком указывавшее, словно регулировщик дорожного движения, куда мне двигаться дальше. Рука по-кошачьи обволокла ухо — следующая «Кошка». Руки, взлетевшие в чардаше, — теперь «Венгерка». Руки, плетущие орнамент танца живота, — «Самбо»…
Я не сбилась, не заплутала. Суфлер знал балет. Хорошо знал. Мой остолбенелый взгляд, ждущий подсказки, придал ритуальность, молитвенность моей пластике. Это понравилось.
Второй спектакль я вела сама. Стресс от первого заставил мою память принять и усвоить все обилие информации. Подсказки более не требовалось. А манеру я сохранила. Точнее, отсутствие ее. Лишь исступленное моленье. Отстраненность.»
Овации улыбающейся с экрана Майе продолжаются долго. Гергиев, выходя на поклоны, каждый раз складывает охапки темных ярких цветов от публики, как подношение великой Плисецкой, женщине-эпохе.
Текст: Александра Захваткина
Фото: Александра Захваткина
Поделиться:
Еще на эту тему
-
Евгений Миронов и Чулпан Хаматова изменили мир
Это история не про политику, а про удивительную семейную пару, которой было суждено изменить мир и во многом опередить своё время. Про их любовь, мечты и разочарования.
-
Театр начинается с любви
«Ложные признания» - премьера в московском театре имени Пушкина режиссера Евгения Писарева получилась трогательной и очень стильной.
-
«Души душ» в городе Клуж
Режиссер театра «Школа Драматического Искусства» Александр Огарев с душой учит играть молодых артистов в Румынии.
Один комментарий на «“Вспоминая Майю Плисецкую”»
Добавить комментарий
Для отправки комментария вам необходимо авторизоваться.
и я с вами… Вечная память
Исповедь балерины
Владимир Шебзухов
.
Памяти Майи Плисецкой*
.
Взгрустнула, как-то, балерина…
Всеми любимая Звезда,
Блестящим танцем, как всегда,
Весь зал сегодня покорила!
.
Но грусть в раздумье не случайна,
Хоть и устала от похвал.
«В театре – молвила печально –
Специалистов – полный зал!
.
Не проходили взглядом мимо –
Как выдала СЕГОДНЯ прима
Своё очередное «ПА»!
Знать, свой азарт на них напал…
.
По мне, желательно, чтоб зритель,
Чего-то нового любитель,
Придя впервые на спектакль,
Где не смеялся и не плакал
Над тем, иным ли «ПА» блестящим,
.
Столкнулся с нечто… Настоящим!»
…….
*По диалогу
М.Плисецкой и С.Капицы