Через снега, снега – голоса Ирины Широкой

Режиссер, актриса, создатель театра «Одного актера» Ирина Широкая появилась в моей жизни как Сонечка Голлидэй у Марины Цветаевой. Между прочим, 100 лет назад, зимой. На столь смелое сравнение решилась только потому, что портрет Марины Цветаевой висит в моем временном жилище в переулке Тверского бульвара, напротив горьковского МХАТа, я с ним здороваюсь, приходя поздно ночью, а рядом картина – с изображением сирени, написанная маслом.  

Не знаю, кто до меня жил в этой комнате, точно кто-то из мира театра, но знаю, что нахожусь под покровительством Марины Ивановны, и того, кто нарисовал эту сирень. Сирень – символ вахтанговцев. У МХАТа – хищная птица чайка, а у вахтанговцев – весенний цветок, который приносит  много радости. Я люблю и чайку, и сирень, и Станиславского, и Вахтангова, и Цветаеву, и Сонечку Голлидэй, а еще и Пушкина, и Лермонтова… И в этот мой театрально-литературный мир врывается бледная, высокая, зеленоглазая Ирина Широкая, со своими четырьмя спектаклями, которые отражают четыре этапа моей жизни: детство, отрочество, юность и зрелость: «Синяя птица» Метерлинка, «Барон Мюнхгаузен», «Про Федота Стрельца» и «Мой Пушкин». Марина Цветаева написала эссе «Мой Пушкин» в 1937 году примерно в том возрасте, в котором я сейчас, и в нем – вся ее философия, нравственность и система ценностей. Ирина Широкая читает цветаевское эссе так, как могла бы читать Марина в юности… Высокая, стройная, с четко очерченным овалом лица, как у Марины Цветаевой, с каре, в черной длинной юбке и в белой нарядной блузе, Ирина Широкая похожа на девушку из серебряного века. В ней нет ничего от нашей современницы. Скромная, гордая, замкнутая, неприкаянная и при этом удивительно цельная. Ирина ехала на нашу встречу из Сергиева Посада, где оказалась по странному сценарию судьбы, неожиданно и будто бы случайно. Впрочем, как и я в этой комнате в переулке Тверского бульвара, с портретом Марины Цветаевой и натюрмортом с сиренью. Сразу узнала в Ирине Широкой  странницу, которая вернулась в Москву через 100 лет, да, да, не меньше, чтобы найти здесь тех, кого она когда-то потеряла, оставила. Если бы Сонечка Голлидэй вернулась к Марине Цветаевой, или Марина Цветаева к Сонечке Голлидэй. Сразу скажу, что сейчас я стихов не пишу. Еще год назад, когда очень любила, писала, а сейчас только прозу. Ирина стесняется писать и прозу, хотя делает это замечательно. Но она читает откровения, воспоминания, сказки, фантазии великих авторов и за автора, и всех персонажей так, как будто в ней целый театр. Это так и есть. В Ирине Широкой – театр, который она «несет в себе, с собой, за собой». В прямом и в переносном смысле. Ее театр, и при этом театр Цветаевой, Метерлинка, Леонида Филатова и Барона Мюнхгаузена. В ней, Ирине Широкой, так всего много, что хватит на несколько театров. Души. Сразу увидела, что душу свою она бережет как зеницу ока. Ведь с этой душой ей предстоит много-много путешествовать по мирам и галактикам. И встречаться с людьми, чтобы помочь им стать лучше, благороднее, честнее и сильнее. Мне она напоминает Сонечку Голлидэй, написавшую это письмо своему учителю – Станиславскому:

«У меня в жизни никогда не было ничего — с внешней и материальной стороны – чего-либо значительного, устойчивого, — со стороны чисто-внешнего оформления бытовых условий – ничего красивого, дорогого, ценного, — никаких – изящных, высоко-художественных вещей, предметов, — даже моих любимых книг и пьес – у меня почему-то никогда не было. – Я помню – в Москве – в театре – все наши студийные девушки покупали себе изящные туфли, сумочки, разговаривали о платьях Ламановой и Пакэна, — у них были севрские пудреницы и итальянские камеи на кружевных воротничках. – У меня – ничего не было – но я никогда ничего не хотела – купить; потому что никогда не ощущала – что у меня нет чего-то. – Я имела все, решительно все – и теперь я думаю – только потому что – я – актриса. Я могла приходить каждый день к витрине антикварного магазина – и смотреть на какую-нибудь – бирюзовую шаль с нежно палевыми розами, на темно-розовые чашки – с серебряной полосочкой – и в эти минуты – все эти вещи были совсем, совсем – мои. – Я ведь чувствовала на плечах мягкость и тяжесть складок небесной шали, — и знала, как надо в нее завернуться – и как красиво должны выглядеть на голубой поверхности – розовые ногти и бледность руки. – И также, не слышав, — слышала, как тонко звенит фарфор – от маленькой, серебряной ложки.
— И мне никогда не хотелось и не приходило даже в голову – иметь эти вещи – у себя, близко – всегда – но я могла иногда ужасно огорчиться, когда вдруг исчезал в окне магазина – какой-нибудь предмет – который я еще недостаточно впитала в себя, — не обыграла.
— И так у меня все – в жизни. В смысле фактическом – реальных достижений, положений, — совсем, совсем ничего».

Сонечка Голлидэй умерла умела раньше того дня, когда Марина Цветаева написала эссе «Мой Пушкин», посвященное всем людям, которые отдали жизнь  ради любви. Сонечка была из этого числа. И Марина Цветаева – из этого числа.

23 и 24 февраля в галерее Классической фотографии на Саввинской набережной Москвы Ирина Широкая сыграет свой спектакль «Мой Пушкин». Февраль – месяц ухода в мир иной Александра Сергеевича. Еще поэтому Борис Пастернак, которого любила Марина Цветаева, написал свою знаменитую фразу: «Февраль, достать чернил и плакать». Спектакль Ирины Широкой в черно-белой гамме. Как комната мамы Марины Цветаевой – пианистки Марии Мейн в эссе дочери. В этом спектакле есть и черный рояль. И музыка.

Анжелика Заозерская

Метка Галерея классической фотографии, спектакль