мастер слова

Алексей Макушинский между свободой и порядком

Про литератора Алексея Макушинского говорят, что он возрождает русский роман. Его новая вещь «Пароход в Аргентину» завоевала приз зрительских симпатий в рамках премии «Большая книга», стала победителем на международном литературном конкурсе «Русская премия»

Про литератора Алексея Макушинского говорят, что он возрождает русский роман. Показательно, что уважаемая публика с большой охотой принимает его обстоятельную, продуманную, монументальную прозу, доказывая, что «романные» критерии ничуть не устарели: так, скажем, новая вещь Макушинского «Пароход в Аргентину» завоевала приз зрительских симпатий в рамках премии «Большая книга», стала победителем на международном литературном конкурсе «Русская премия» в номинации «Крупная проза», и, конечно, заслужила самого пристального внимания критиков.

Алексей, скажите, приходилось ли вам в жизни искать физическое (или метафизическое) сокровище?
Вся моя жизнь — это поиски некоего сокровища. Мне кажется, что искусство — это, прежде всего, приближение к какой-то реальности, или какой-то правде, или, наоборот, к какому-то идеальному тексту, какой-то в условиях земного бытия невоплотимой красоте… Во всяком случае, к чему-то, чего мы никогда не достигаем и что, парадоксальным образом, всегда уже нам «дано», всегда уже есть, в нас и вокруг нас.

А что из «найденного», какие события, образование, встречи, книги, люди «сделали» из вас писателя? Или, быть может, эта черта все-таки закладывается в человека с рождения?
Кто это может сказать? Просто начинаешь в каком-то раннем возрасте писать стихи, в 15-16 лет, и понимаешь, что уже все, что только этим и будешь всю жизнь заниматься. Другое дело, что потом на тебя начинают влиять разные люди, разные книги.

Вы пишете и стихи, и прозу. Как эти жанры перекликаются в вашей творческой деятельности, черпает ли один из другого, влияют ли они друг на друга, или это – два автономных вида творчества?
Стихи, странным образом, хорошо совмещаются с эссеистикой и не совмещаются с прозой. Был период в моей жизни, когда я писал стихи и эссе, и были периоды – сейчас тоже такой период – когда я писал, и пишу, прозу. Я писал стихи в юности, потом они мне самому перестали нравиться, и я понемногу их бросил. Наверное, у меня было чувство, что я не могу найти своего собственного голоса, своей интонации, что это просто «стихи, как стихи». А ведь самое главное – это найти свой собственный голос. И только после сорока у меня появилось чувство своего голоса, и я вернулся к стихам. К сожалению, в самые последние годы стихи опять перестали писаться. Зато относительно быстро, и сразу друг за другом, появились два романа – «Город в долине» и «Пароход в Аргентину». С другой стороны, о моей прозе иногда говорят, что она чем-то напоминает стихи… густотой, насыщенностью, музыкальностью, «теснотой поэтического ряда». Какая-то доля правды в этом есть, хотя не следует забывать, что единица прозы – предложение, а единица поэзии – слово.

В романе «Пароход в Аргентину» невозможно не почувствовать это ощущение свободы, открытости всего мира. Как вам кажется, для вашего читателя – это привычное или новое чувство?
Читатели бывают разные… Во всяком случае, спасибо за комплимент.

В романе «Пароход в Аргентину» есть строчка: «Когда годы ученья заканчиваются, начинаются годы странствий». А что следует за ними?
Наверное, годы работы… Как вы понимаете, эти формулы восходят к Гете. «Годы странствий» читать трудно. А вот читать «Годы учения» это удовольствие, ни с чем несравнимое. Мне кажется, этот роман повлиял на меня очень сильно. И в этом смысле я, наверное, исключение. Я могу, конечно, ошибаться, но у меня такое чувство, что русская литература вообще как-то прошла мимо этого великого текста.

Насколько важно, что роман отмечен призом зрительских симпатий премии «Большая книга»?
Конечно, это для меня важно – и необыкновенно приятно. Как я сказал на церемонии вручения премии, замечательно, что текст такой степени сложности, пытающийся – уж простите за нескромность – быть чем-то вроде «высокой литературы» в старинном смысле этого слова, что такой текст находит отклик у читателей. И что они не ленятся ставить «лайки».

Алексей Макушинский
Поэт, прозаик, историк литературы. Автор романов «Макс», «Город в долине», «Пароход в Аргентину», сборников стихов «Свет за деревьями», «Море, сегодня» и др. Родился в 1960 году в Москве. Сын писателя Анатолия Рыбакова и писательницы Наталья Давыдовой. По образованию филолог, кандидат наук.

Любимое изречение:
Любимого изречения что-то не могу вспомнить. А вот любимые цитаты у меня есть, серьезные, или смешные, или одновременно смешные и серьезные. Например, такая: «- А вы когда-нибудь видели Шекспира, сэр? — спросила девушка. — Глупая девочка, — ответил баронет, — он умер, когда я был еще совсем ребенок». (Вальтер Скотт, «Вудсток») Всегда мечтал поставить ее эпиграфом к какому-нибудь тексту, но еще не знаю, к какому. Когда-нибудь, надеюсь, придумаю… Это был бы редкий случай текста, написанного ради эпиграфа.

Любимый писатель:
Когда читаю Пушкина, то Пушкин, а когда Толстого, тогда, конечно, Толстой.

Самое яркое воспоминание из детства:
Как я в шесть лет впервые увидел море.

Чем любите заниматься в свободное время:
Этого понятия в моей жизни не существует. Не потому что я все время занят, а потому что, как только у меня появляются какое-то «свободное время» и какие-то силы, я начинаю думать о книге, которую пишу.

Вы склонны критиковать собственную работу? Есть ли сейчас ощущение, что какие-то вещи в опубликованных романах получились не так, как должны были? Или это ненужная для писателя рефлексия?
Законченный текст довольно быстро от меня отступает, и многое в нем перестает мне самому нравиться. Но проблема именно в том, что он отступает от меня – или я от него, и я уже не знаю, что с ним делать. То есть возникает такое чувство, что это писал если не кто-то другой, то, во всяком случае, не совсем я, не теперешний я. Автор текста отдаляется от меня вместе с текстом. И я уже боюсь до этого текста дотрагиваться. Возможно, со своей теперешней точки зрения я бы его исправил, но с точки зрения того, тогдашнего автора, наоборот, испортил бы его. И я не знаю, кто прав. Не из чего не следует, что я сегодняшний умнее себя самого двух- или десятилетней давности.

Как рождаются ваши книги? Как строится ваша работа над новым произведением, что первично – задумка или четкий план? Есть ли некие ритуалы, которые сопровождают работу?
Обычно это совсем смутный замысел. И я просто сижу – часто где-нибудь в кафе – и записываю в тетрадку приходящие мне в голову мысли. Эти мысли и наброски понемногу и сами собой превращаются в текст. Который я потом, конечно, много раз переписываю, от руки и на компьютере. Постепенно складывается некая подвижная структура. Каркас здания уже стоит, но по мере заполнения отдельных частей, его контуры все-таки изменяются. И я никогда не мог писать, что бы то ни было, продвигаясь от начала к концу. Я пишу с разных мест, понемногу заполняя пробелы, переделывая все в целом и переписывая отдельные места. Ритуалы? Да нет, никаких таких особенных ритуалов я за собой не замечал. Разве что вот эта привычка записывать новые мысли в кафе. Почему-то дома они ко мне не приходят. А приходят во время моих «одиноких блужданий» по какому-нибудь городу, Мюнхену, Франкфурту или Петербургу, и сидения в кафе… А вообще, каждая книга возникает по-своему. Первый роман – «Макс» — я писал девять лет, много раз переписывая каждое предложение. «Город в долине» не мог написать лет пятнадцать, а потом вдруг написал относительно быстро. А «Пароход в Аргентину» как будто сам собой написался.

Слышала, что после своего первого романа «Макс» вы довольно долго переживали некий, если можно так выразиться, творческий кризис. Как удалось найти, нащупать в себе эту возможность вновь писать прозу, да еще и в крупной романной форме? Что послужило причиной?
Да, когда я закончил свою первую книгу, мне было 34 года, я жил в Германии, и почти сразу я начал писать «Город в долине», повесть о Гражданской войне. И вот довольно скоро выяснилось, что написать ее никак невозможно. Как я ни пробовал к ней подступиться, все казалось уже бывшим, литературой в дурном смысле, не литературой, а «литературщиной», повторением пройденного, набором штампов. Но и ничего другого я, странным образом, не мог писать. «Макс» вобрал в себя всю историю (прежде всего – «внутреннюю», «духовную» историю) моей юности — и оставил меня опустошенным. В конце концов, много позже, через 15-16 лет мне удалось написать роман о человеке, который пишет — и не может написать эту повесть, то есть написать «Город в долине» в его нынешнем виде. Но это было решение не рациональное. Рационально придумать такой ход не сложно, но мне понадобились все эти годы, чтобы фигура главного героя – Павла Двигубского – сложилась во мне, и чтобы вообще сложился весь этот замысел с его автобиографичностью, вставными эссе и так далее. То есть в известном смысле нужно было просто прожить все эти годы, чтобы такой замысел мог сложиться. Но проживать их было довольно тяжело. Где-то к сорока годам возникло чувство, что вообще все кончено, «план жизни» рухнул. Я потом написал об этом небольшое эссе, под названием Scheitern (по-немецки это и значит «крушение, крах, поражение»); оно было опубликовано в «Знамени». А потом, уже после сорока, вдруг оказалось возможным писать стихи, о чем я говорил выше, и это было спасением для меня.

Как вы оцениваете состояние русской литературы? За каким жанром будущее, если оно вообще есть у книги? Есть ли у Вас возможность следить за новинками отечественной литературы? Читаете ли Вы что-нибудь современное?
Читаю, но не очень много. Я вообще читаю медленно. И если открываю для себя нового автора, то стараюсь прочесть все им написанное и вообще долго с ним не расстаюсь. Последним таким открытием был для меня замечательный сербский писатель Александар Тишма, уже, к сожалению, покойный. Вообще, меня поражают — и восхищают — профессиональные критики, способные читать одну книгу за другой и обо всех высказывать свое мнение. Говорю это безо всякой иронии. Просто я на такое совершенно неспособен. Мне, чтобы составить себе мнение о новой книге или новом авторе, нужны месяцы, иногда годы…. А жанры, я думаю, какие были, такие и останутся, с чего им меняться?

Кстати, о книгах. Привычная бумажная ее оболочка постепенно уходит, уступая место электронным изданиям. Вас это как-то беспокоит как писателя? Скажется ли это на представителях вашей профессии?
Я думаю, это не очень важно. В конце концов, изобретение книгопечатания было революцией уж никак не меньшей, чем появление электронных книг. А литература все-таки едина — от Гомера до наших дней.

Сейчас вы преподаете, живете в Германии. Как немцы относятся к русской литературе – знают ли, понимают ли, интересуются классикой или новыми именами?
Немцы тоже бывают разные… Вообще, интерес к России в Германии традиционно высок. А вот интерес немецких издателей к России колеблется, и сейчас, увы, находится на очень низкой точке. Тем не менее, происходят и отрадные вещи. Например, в Германии только сейчас, в последние годы, открыли Гайто Газданова и начали переводить его.

Если бы была возможность пообщаться с классиком литературы (неважно из какой страны, эпохи), кого бы выбрали и что бы спросили?
Конечно, с Пушкиным. И уж, наверное, спросил бы его «о тайнах счастия и гроба».

Есть ли актуальная проблема, которая стоит перед современным литератором? В чем она?
В принципе, никаких таких актуальных проблем нет, литература, как я уже сказал, едина от древности до наших дней, и решает она, в конце концов, все те же, если угодно – «вечные», вопросы. С другой стороны… позволю себе высказать некие соображения о современной литературе, в частности и в особенности — русской, соображения довольно путаные, но все же… На самом деле, это была бы тема для небольшого (или большого…) эссе, а не для краткого ответа в интервью, но я все-таки попробую, пусть наскоро, сформулировать пару мыслей. Мне кажется, Россия вообще испытывает некие трудности в том, что касается отношений между свободой и порядком. Порядок, или хотя бы стремление к нему, слишком легко и часто оборачивается деспотизмом, а свобода — анархией, своеволием. Поэтому страна как бы раскачивается между деспотизмом и анархией, между «фазой застывания» и «фазой растекания», как это назвал Владимир Паперный в своей замечательной книге «Культура Два». То есть не удается найти синтез свободы и порядка, традиции и новаторства. И это видно даже в областях очень далеких от политики, таких, как проза или поэзия. Даже, например, в том, что касается самого стихосложения. Или четырехстопный ямб, или уж такой верлибр, что все разлетается на куски. А ведь на самом деле, нужно что-то третье… Так и в прозе — или традиционная бытовая проза, как ее писали и тридцать лет, и пятьдесят лет назад, проза, в сущности, советская, «литинститутская» — или уж такой авангард, что ничего понять невозможно. Опять-таки и здесь нужен некий третий путь. Этот третий путь всегда, конечно, индивидуален. Общего решения, для всех приемлемого, нет и не может быть. Еще несколько лет тому назад мне казалось, что литература просто качается, как бешеная, между этими двумя полюсами, между, условно говоря, традиционным бытовым реализмом и нашим доморощенным «постмодернизмом», которого я не поклонник, или неким просроченным «авангардом», что тоже не радовало. Не в том дело, что не было других авторов, ищущих свой «третий путь», а в том, что они оставались на периферии литературной жизни. Сейчас картина меняется. И я вижу, как разные писатели, с большим или меньшим успехом, такой путь ищут, и вижу, что читатели и критики способны оценить их поиски. Что, само по себе, внушает некую надежду.

Алексей Макушинский