призвание

Искусство мудрости

Картины Иосифа Самсонадзе уносят в пространство эпоса, околдовывают непривычными образами и своеобразной манерой исполнения. Они словно размыкают скобки прошедшего века, выделяя только самое главное.

Тбилиси. 1982

Мне трудно писать о творчестве своего отца как искусствоведу, сложно оставаться просто зрителем, описывающим свои впечатления. Я ведь росла вместе с этими картинами в буквальном смысле этого слова. Для всех остальных они – произведения искусства, а для меня – братья и сестры, которые рождались при мне. Они расцветали внутри семьи, будто могли появиться на свет только в небольшой городской квартире, совсем не похожей на мастерскую художника. Они редко покидали дом, выезжая на выставки, и всегда возвращались, за исключением тех, которые были приобретены музеями. Почти 20 лет со дня смерти художника я исполняю роль хранителя, организатора выставок. И каждый раз, представляя фрагмент наследия художника, я волнуюсь. И сейчас тоже.
Подобно героине одного фильма я могу воскликнуть: «Как жаль, что вы не знали моего отца!» Но я могу рассказать вам… сказку. Все другие жанры будут слишком плоскими, чтобы ввести вас во внутреннее пространство человека, который рисовал любовь к мудрости.
В стране, которой уже нет, в городе, который стоял, стоит и будет стоять, в семье учителей родился мальчик, которого назвали Иосиф. Страна была Советский Союз, город – Тбилиси. Год – 1934-й. Правда, больше ничего не надо объяснять? Потому что потом был год 1942-й, когда его отец, не пройдя медкомиссию, все же настоял, чтобы его взяли на фронт. И долгое время Сосо (уменьшительное от Иосиф) снились красные кони. Просыпаясь, он пытался их рисовать и не понимал, почему ему объясняют, что красных коней не существует. В 1944-м отец пропал без вести. Темные годы войны оставили на мальчике свою печать: печаль, разрезающую сердце, открытая рана на котором с тех пор зияла всегда. Наверное, так жизнь создает большие сердца, когда хочет, чтобы человек слышал и видел больше, чем другие. Потом, через полвека, это большое сердце не выдержит новой войны, в которую вдруг погрузится родной город Иосифа.
Художник внутри мальчика пробудился от душевной боли. Сосо начал рисовать на всех клочках бумаги, которые попадались под руку. Так появились на свете два Иосифа. Один – молодой тбилисец, окончивший школу с золотой медалью, изучающий философию и психологию в университете, играющий в шахматы и нарды, прогуливающийся с девушками по набережной Куры. И другой – молчаливый, погруженный в себя, думающий, сосредоточенный. Он рисовал все смелее и смелее. И после университета окончил Академию художеств, где в нем открыли блестящего графика и шрифтовика. Невероятная вязь грузинского шрифта часто присутствует в его картинах.

Автопортрет. 1973

Случай привел Иосифа в мультипликацию. Вот где Сосо нашел ответ на свой детский вопрос: красные кони все же бывают. Мультипликация стала любимым делом, и внутренний ребенок успокоился: начал учиться оживлять персонажей, складывать сюжеты, рассказывать рисованные истории. Сегодня приглашают актеров, чтобы сделать мимику и движения персонажей достоверными, а тогда актерствовать приходилось самому: Сосо стал мастером перевоплощений, он мог изобразить птичку, старого фотографа, кошку, упрямого осла и надутого соседа. Он делал линию живой, точку значимой. В рисованной мультипликации Иосиф прошел все роли – от фазовщика до режиссера-постановщика. И при необходимости мог сделать фильм самостоятельно.
Иосиф Самсонадзе – значимая величина в советской мультипликации. А она была именно советской – с компромиссами, ограничениями, условностями и фантастических размеров глупостями, которые сейчас кажутся бредом помутившегося рассудка. Представьте себе: солидный мужчина с портфелем в обязательной по тому времени шляпе приезжает из Тбилиси в Москву в Госкино каждый раз, когда надо утверждать сценарий десятиминутного фильма, режиссерский сценарий, сдавать первую копию фильма, потом сдавать дубляж. И вот однажды, положив перед чиновной дамой сценарий детского безобидного фильма, он слышит вопль: «Никогда это не подпишу!» Оказалось, что дама просто боялась мышей, а в сценарии девочка подкармливала мышку орехами. Действительно, какой удар по партийным установкам! В череде просто хороших мультфильмов ему все же удалось снять несколько шедевров жанра: «Мудрец и осел», «Высохший бук», «Мравалжамиер». И еще столько осталось в набросках и эскизах…
Другой Иосиф – молчаливый художник – вел иную жизнь. За стенами дома, окружив себя семьей как защитой, он уходил в историю: мифы и легенды в поисках тем и идей картин. Он создавал свою технику, чтобы не писать маслом, – он не хотел работать в одиночестве. Сладкий запах туши и акварели остался в моей памяти как аромат детства. Смешанная техника – бумага, тушь, перо, акварель, белила, кисть – дала возможность создавать вибрирующие фоны, прорабатывать лица и фигуры в мельчайших подробностях. Это требовало усидчивости, терпения и времени. До трех месяцев занимала одна работа! Сколько мыслей было в нее вплетено, сколько чувств она впитала! И поэтому в каждую картину можно погружаться, долго рассматривая игру линий и точек, а потом отойти, посмотреть в целом и схватить острую идею, которая прорезает насквозь плоские представления о добре и зле, любви и нежности, радости и несчастье, рождении и смерти, боли и гордости.

Иосиф не делал из творческого процесса тайны и не жаждал уединения. Он мог рисовать и разговаривать. Так для меня соединились отец и художник в одном лице – лице мудреца, с неисчерпаемым терпением общающегося с ребенком. Мудреца, с которым можно было бродить по склонам Геликона, отправляться во Флоренцию, сидеть на лавочке в Амстердаме. И все это не выходя из нашей квартиры. Мудреца, который иногда ошибался, потому что ходил по земле и жил жизнью обычного советского человека.
Но если мультипликатора, работающего на государственной киностудии, можно было принудить играть по правилам, то художник Самсонадзе был абсолютно свободен. Не скован никакими клише, никакими требованиями времени или задачами дня. Он был вне контекста, чужероден, но неуловим. Афористичен и эпичен. Но разве это нарушение, когда художник иллюстрирует Шота Руставели?
В середине 1970-х Иосиф выставляет «Высокую башню», «Единогласно», «Монумент» – не плакаты, не памфлеты, не реалистичные обличения. Нет, притчи. Философские зеркала, в которых видно все уродство невидимых правил, допустимых и допускаемых нравственных вывихов.

Прошло так много времени, той страны уже нет, а ничто не изменилось. Вознесшиеся на «высокие башни» все так же презирают тех, на ком эта башня стоит, чьими усилиями удерживается. Люди с оловянными глазами, сидящие на добытых страшной ценой креслах, все так же единогласны в своем решении венчать лавровым венком ворона и отрезать крылья соловью. Продавшие свое сердце мамоне, так же ощущают сквозняк в том месте, где оно билось, и все так же слитны в своем противоестественном соитии рука руку моющие, из кармана в карман перекладывающие. И мудрец в уголке картины по-прежнему сокрушен, но бессилен.
Художник эпического масштаба не может не понимать – зло неискоренимо. Но он не может не выбрать, где ему самому находиться. Когда я была маленькой, я не понимала «Сердце поэта»: зачем ему делать себе больно, ведь достаточно просто петь, делать доброе дело. Но я доросла до этой картины, и она теперь самая любимая. Когда познаешь силу личных демонов, понимаешь, что на весах – твое сердце, и выбор ты делаешь постоянно, задавая себе вопрос: чему ты служишь и какие песни поешь?
Родом из тех же 1970-х работы «Порыв» и «Плодородие». «Плодородие» словно хвала Создателю, песнь о силе жизни и ее красоте. И человеческое несовершенство ничего не может поделать с силой жизни, ее изобильностью, ее неисчерпаемыми возможностями обновления. Эта женская картина – ощущаемая кровью, шепотом тайной силы, включенностью в круговорот жизни. А «Порыв» – мужская. Если не стремиться к звездам, к чему тогда стремиться? Скудность и малодушие замыслов – и вот паутина оплетает нас, и мы проваливаемся в болотную жижу лишенной смысла повседневности. Тех, кто рискует отдать свои силы великому стремлению, встречает девятиглазое солнце – древний грузинский символ.
Двойная жизнь художника и человека – большое бремя для большого сердца. Художник видит, как разрывается ткань жизни и зло вырывается из щелей, захватывая души. То, что виделось ему как внешняя угроза в 1980-х, в начале 1990-х превратилось уже реальность. Внутренние плотины прорваны, демоны вырвались на свободу, их не прогоняют, их приветствуют. Соседи ополчились друг на друга, бывшие друзья стали врагами. В пожаре погибают картины Иосифа Самсонадзе, выставленные в Доме художника на проспекте Руставели. И он рисует слепцов, потерявших свой путь, и тьму, которая их поглощает. Слепые души обречены на мучения и долгий путь к свету. Он рисует правителей с окровавленными руками, а веки людей, их выбравших, зашиты крупными стежками. И тут же он пишет счастье рождения – появление ребенка на свет. И царицу Тамару с гипнотизирующими глазами. И последнюю незаконченную работу – обнаженного воина, молящего Богоматерь о прощении.
В 1993 году Иосифа Самсонадзе не стало. Человек просто устал. А художник остался в своих работах. С течением времени они словно наполняются большей силой. И когда я перестаю верить в любовь, смотрю на «Паруса любви». Когда вокруг раздается грохот пустопорожних политических споров, смотрю на «Власть» и понимаю ее суть. Картины как коаны, притчи – посмотрел и понял что-то важное для себя именно на данный момент. Я знаю человека, который выбрал себе в духовные собеседники «Какора», а кому-то помогает подняться после разочарований «Царица Тамара».
На стенах моей квартиры висят сказки – серия, которая утешает и поддерживает. Ею я с вами тоже делюсь. Ведь иногда, только обратившись к ребенку внутри себя, можно заново войти в дверь, которая называется «любовь к миру». Зайдя в сказку, ты попадаешь в зону спокойной мудрости и перестаешь бежать от трудного и гнаться за призрачным. И я все еще слышу, как папин голос произносит традиционный грузинский сказочный зачин: «Было ли, не было…»