Исповедь «мизантропа»

Я с дураками стараюсь не общаться в жизни, и на телевидении на них не работаю. Если кто-то думает, что на ТВ ему могут сказать хоть какую-то правду, то пусть смотрит канал «Дискавери» или на худой конец «Культуру». Что касается моей работы — той, которую принято считать основной, — это тоже актерство. Скажем, передача про политиков, в которой я принимаю участие, разительно отличается от передачи «Гражданин Гордон». Программа «Гордон Кихот» так же отличается от программы «За и против». Так или иначе, ты все время примеряешь на себя маски — то одну, то другую, то третью. У меня есть авторская программа, где ты сам придумываешь, кого будешь играть. А если это программа, куда ты приглашен в качестве исполнителя, то там роли для тебя более или менее определены. Вот и вся разница. «Весь мир театр, а люди в нем актеры»…

Профессия, полученная в Театральном училище имени Щукина, — для вас это отдушина, повод для гордости или что-то еще?

Поскольку эта профессия единственная у меня, не знаю, гордиться этим или нет. Но использовать ее надо, чем и занимаюсь. И, как уже сказал, почти везде. Мало того, даже когда «перехожу на другую сторону» — сажусь в зал или становлюсь за камеру в качестве режиссера — я все равно 90 процентов времени актер. Я понимаю актерскую природу и всегда могу дать исполнителю тот «манок», который необходим для того, чтобы решить роль или конкретную сцену. Гордиться тут нечем. И еще я никогда не оглядываюсь назад. То есть у меня нет привычки думать: ах, если бы сейчас все начать сначала, потому что жизнь идет нелегко и не хочется ни «пяди родной земли» отдавать из того, что нажито… Меня ни разу не посещала мысль: а что, если бы я не пришел на актерский факультет — куда бы я подался? Не знаю. Может быть, в археологию или в спортивные комментаторы…

Александр Гордон в роли Александра Герцена в спектакле «Лондонский треугольник». Режиссер Дмитрий Астрахан

Говорят, актер — это пластилин: чем меньше у него ума, самобытности и яркости, тем лучше. Вы, наверное, очень неудобный артист для режиссеров?

Не знаю, это надо спрашивать у режиссеров. Но есть разные типы актеров и амплуа. В давние времена быть актером-пластилином означало иметь характерное амплуа — скажем, быть комиком или пожилым отцом. Учась в театральном, я получал «героические» роли: лирического героя или антигероя. А что значит быть им? Черпать изнутри, играть себя, потому что другого материала нет. Притом что все попытки в начале репетиционного периода поискать характерность в этом образе режиссером решительно пресекаются словами: «Ну не то! Зачем тебе это? Играй, что есть, — то и будет хорошо».

Режиссер «Лондонского треугольника» — спектакля, в котором вы сыграли, — Дмитрий Астрахан славится постановкой жанровых зрелищ, ориентированных на массового зрителя. Удалось ли вам найти с ним общий язык?

Дело в том, что Дмитрий Хананович, во‑первых, был художественным руководителем театра и в БДТ поставил, если мне не изменяет память, 2 спектакля. И уж точно это были интересные постановки. «Лондонский треугольник» — классическая психологическая мелодрама. Я бы назвал даже все это МХАТом 50‑х годов. Дмитрий — мастер своего дела. Что такое режиссура? Выстраивание зрительского восприятия: тут засмеются, здесь заплачут, тут похлопают, а здесь встанут и устроят овацию — в этом он фактически никогда не ошибается. Другое дело, что тут есть еще и Александр Галибин — мастер с большой буквы. И есть малоопытный, но довольно жесткий Александр Гордон. И еще Джульетта Геринг, которая вся отдается роли (на моей памяти это ее первая главная роль). Другое дело, что стилистически «Лондонский треугольник» мне не нравится, потому что это не моя эстетика. Но это не мешает мне понимать задачи и даже испытывать, сыграв 4-5 раз, актерское удовольствие на сцене. Вообще, ничего тяжелее за те два с небольшим часа, что идет спектакль, я не исполнял. Конечно, есть актеры, которые служат в театре, играют все, что дают. И, как правильно сказал Ролан Быков, чтобы сложилась одна актерская судьба, 400 должны разрушиться. Так и бывает.

В своих телепрограммах вы часто выступаете в роли судьи. В данном случае ситуация другая: после театральной премьеры вердикты выносят критики и публика. Эти оценки совпадают с вашими ожиданиями?

Вы знаете, я давно уже не работаю на оценку. Я все свои экзамены сдал. Как говорит тот же Астрахан, все мои учителя уже умерли. Нет, эмоционального поощрения за громадную проделанную работу, может быть, я и ждал от близких людей. Но не больше: и на профессиональную критику, и на разбор того, стоит ли мне этим заниматься или не стоит, у меня давно закрыты уши. Это только мешает. Ведь спектакль пока еще не состоялся, он будет играться какое-то время. но что с ним будет дальше — неизвестно. Поэтому любое мнение, которое раздается со стороны, может только напортить, а никак не помочь.

Вы отрицательно относитесь к высказыванию мнений?

Мнение — это зло неизбежное. Поскольку человек в последнее время думает, что он может судить обо всем вокруг, — и неважно, профессионал он в этом или нет. Это беда и современной критики тоже. В том числе не только театральной, но и киношной и телевизионной. Все скатилось на уровень «я посмотрел, мне не понравилось». Я не видел ни одного профессионального разбора за последние лет десять. Что это такое? Это когда ты сводишь общее, разнимаешь его на части, смотришь, из чего это общее сделано, как художник пришел к такому-то варианту решения, как он добился от зрителей того или иного, и потом выражаешь робкое мнение. И для этого мало видеть один из спектаклей, потому что у художника помимо сверхзадач на спектакле существуют еще сверхзадачи в жизни, как учил Станиславский. То есть надо смотреть на него в развитии, смотреть, с чего он начинал, к чему и как пришел. Вы хоть одну такую рецензию видели? Я — никогда.

Люди в массовом порядке обращаются в блогерство, комментируют в сети всё подряд. А вообще, интеллигентно ли публично обсуждать других, в подавляющем большинстве случаев — за глаза?

Парадоксальным образом это почему-то и есть признак интеллигентности, потому что интеллигент по определению… Нет, не буду говорить этого слова… Гумилев обижался: «Не называйте меня интеллигентом, батюшка, у меня все-таки профессия есть». Ну как же, имея возможность высказаться в соцсетях, не использовать ее? Как промолчать? Не могу молчать — это по-толстовски. И такое несут, что лучше не слушать.

Получается, у нас много интеллигентов?

Все! Помните, как Ленин называл интеллигенцию? Говно нации. Да, к сожалению, сейчас все, кто самовыражаются в сети, это то, что мы привыкли называть интеллигенцией. Они забывают только одно — что у прежней интеллигенции помимо желания и права высказаться существовало понимание, что они не одни живут на свете, некая ответственность была — если не за весь мир, то хотя бы за тех, кто вокруг. Вот у нынешней интеллигенции почти сплошь да рядом ничего такого не наблюдается. Хотя бывают и тексты хорошие, и мысли правильные случаются, и форма выражения изумительная, и полемика возникает живая, чему иной раз поражаешься, читая какой-нибудь ЖЖ. Но только для чего? Ни для чего! Ради того, чтобы показать, какой я внимательный, начитанный, образованный, умный. А дальше-то что? Что с этим делать? Примени свою образованность, начитанность и ум где-нибудь. Ну, хоть поле вспаши чужое, как Лев Николаевич. Своего-то нет.

А как сегодня обстоит дело с созданным вами межрегиональным общественным движением «Образ будущего», призванным реализовывать социальные проекты в стране?

Оно давно погибло. По многим причинам. Одну из них я только что назвал. Общество, конечно, движется, но, к сожалению, это движение броуновское. Каждый движется только потому, что не может не делать этого. А общество — всё ниже, ниже, ниже… в болоте, в которое мы себя, как говорил Герцен, погрузили.

Как на ваш взгляд, выход мы найдем?

Вы знаете, вот тут я буду противоречить сам себе по одной простой причине — тогда у меня был пафос 40‑летнего, с которым я делал это общественное движение, а сейчас есть уже разум 50‑летнего, которым я понимаю, что мне это уже не надо. Все свои долги я раздаю в одиночестве. И мне ни помощники, ни новые объекты, ни новые должники не нужны. Тем более кредиторы. Посему я думаю, что если уж и будет выход, то он будет у каждого свой. А поверить в то, что появится добрый молодец или, не дай бог, девица, произнесет волшебные слова и вдруг все у нас зашевелится, изменится и мы пойдем к какому-то светлому, не известному еще никому будущему, у меня нет ни сил, ни желания, ни глупости. Поэтому — спасайся, кто может.

Как же мы до такой жизни докатились…

Мы разделились, у нас совершенно атомарное общество. Я об этом говорил еще лет 20 назад, еще из Нью-Йорка — о том, что вы не понимаете, что грядет. Грядет благополучие, да. Но при этом абсолютная атомизация, когда кормят «на убой», но все «по камерам». Клетка, в которой жили в Советском Союзе, не понравилась потому, что всё делали вместе — а каждому хотелось свою, отдельную. Сейчас каждый получил и свою отдельную клетку, и обильное питание в ней. И теперь задача — как бы не разжиреть так, чтобы не впечататься в прутья этой клетки навсегда.

И почему вас называют мизантропом? Вы вот о людях думаете…

Мизантропом меня называют те, кого я не люблю. А не люблю потому, что они плохие люди. Следовательно, я частично мизантроп, потому что плохих людей, как ни крути, больше, чем хороших. Этим людям абсолютно плевать на тех, кто их окружает. На того самого, простите, уже анекдотичного ближнего из известной нам — неплохой, кстати, — книжки.

Какой у нас печальный финал получился…

Ничем помочь не могу. Только заметьте — я тут не других обличаю. Это я и про себя говорю. Считайте, что это исповедь.

Беседовала Юлия Смолякова
Фото: Виктор Новиков