Письма о страдании

Проза Владимира Шарова отличается яркостью идей и широтой замысла, а потому его последняя книга «Возвращение в Египет», вышедшая в «Редакции Елены Шубиной», так органично вписалась в шорт-лист премии «Большая книга». В своем интервью Eclectic писатель рассказал о том, почему решил облечь хаос человеческих жизней в форму эпистолярного романа, и о том, почему человеческий опыт достоин документирования.

Владимир Александрович, я знаю, что ваш дебют был поэтическим: в 1979 году ваши стихи напечатал «Новый мир». Как вам кажется, справедливо ли высказывание, что стихи стоит писать до 30 лет, а прозу — после 30?

Думаю, это зависит от автора — кто-то пишет замечательные стихи с юности и до самой смерти. Я закончил свою поэтическую «карьеру» в 25 лет, то есть еще до того, как мои стихи были изданы. Дальше — полуторагодовая тоска, депрессия. Наверное, именно она поменяла мою внутреннюю конституцию, шаг за шагом привела к осторожным, поначалу даже вялым попыткам писать прозу. Было время, когда я сочинял и сказки; некоторые, наверное, были удачными, они издавались, но однажды и это сошло на нет. Словом, у всех нас есть некий лимит, заряд, и кто бы и что на этот счет ни думал, он разом может иссякнуть. Что касается стихов, то задним числом понимаю, что тот этап жизни оказался для меня крайне важным — научил экономно обращаться со словом. Не пропали и сказки. Проза, которую я пишу, — сплав нашей страшной и, как ни посмотри, безумной жизни со сказкой. Иногда, без сомнения, светлой.

Следует ли писателю подчиняться велению музы или он должен сам ее себе подчинять?

Писатели замечательны тем, что они разные и «кухня» у каждого своя. Что касается меня, то я всегда следую за героями, за сюжетом. Конечно, мы как-то планируем свою жизнь, но слушается она нас редко. Так и у меня: я тоже строю какие-то планы, но дальше герои сами решают, что им делать, каким путем идти, а я, держась на приличествующем расстоянии, просто стараюсь им не мешать.

Какие качества важны для хорошего писателя?

Часто бывает так, что хорошие писатели как проживут жизнь, так и в гроб лягут абсолютными детьми — с той фантазией, наивностью, остротой и новизной восприятия мира, которая лишь детям и дана. Я не могу сказать, что это качество в себе можно и нужно развивать — скорее, это генетическая особенность, черта характера.

Вы пишете для человека XXI века, который видит в книге в первую очередь развлечение, а не источник знаний. Накладывает ли это отпечаток на вашу работу?

Никакого. Я просто не знаю, даже теоретически, как можно угодить читателю, приспособиться к его пожеланиям, ведь этих людей больше одного, они разные и от книги тоже ждут разного. Как в XX, так и в XXI веке я предпочитаю писать для себя – а то, что это оказывается интересным и другим, для меня просто подарок.

Как рождаются ваши книги? Когда вы понимаете, что «новой книге быть», и как предпочитаете строить работу над ней?

Между последней и следующей книгой — всегда длинный период безнадежности, год-полтора. Я тогда кажусь себе (и на самом деле являюсь) бесполезным, вычерпанным до дна колодцем. Но потом жизнь так или иначе снова его наполняет. Сначала появляется некое общее понимание чего-то для меня важного. Дальше это пространство населяют люди — со своими историями, со своими судьбами. У них сложные отношения, но однажды они договариваются друг с другом. Это похоже на улицу: она застроена в разное время разными заказчиками и архитекторами. Часто бывает так, что домá совершенно не хотят стоять рядом, глумятся и издеваются друг над другом, но минет какой-то срок, и они — деться ведь некуда — договариваются между собой. Тогда и возникает улица. Это похоже и на жизнь, и на роман: вещи, взятые бог знает откуда, сходятся, становятся друг для друга родными, необходимыми.

Что касается жесткого плана работы, то у меня его никогда нет. Я просто не умею его делать. Мне интересно писать до тех пор, пока я не знаю, что будет на следующей странице, — при окончательной правке только такие куски и остаются. Фрагменты, соединенные обычной логикой, как правило, выпадают. Механическое восприятие жизни противоречит прозе — во всяком случае, моей.

А до каких пор надо идти на поводу у текста и позволять ему меняться?

Я правлю довольно много, бывает 10–15 слоев правки, хотя изменения вношу не принципиальные — редактирую язык, стилистику. Сюжетные линии, ключевые сцены практически не меняю. Подправляю, так сказать, макияж. Обычно какой-то кусок текста кажется тебе написанным лучше, чем остальные, и ты под него правишь всю книгу. Когда от всего этого бесконечно устаешь, значит работа завершена.

Знаю, что за вами закрепилась репутация «мастера интеллектуальной провокации». Как вы относитесь к такому титулу?

Я точно не воспринимаю себя как провокатора. Думаю, что человеческой природе свойственно ориентироваться на общепринятые и общеприемлемые представления о себе, своей истории, мире; когда же попадается нечто противоречащее этому, реакция бывает острой. Наверное, и в моих текстах немало «еретического», но умысла здесь нет. Это просто мое понимание жизни, русской истории, человеческой натуры.

Можете ли вы описать некоего идеального читателя романа «Возвращение в Египет»? Кого вы держали в уме, когда писали книгу?

Конечно, есть люди, мнение которых мне очень важно, но в первую очередь писательство для меня — это попытка понять наш мир. Если хотите — это мой исследовательский инструментарий: как приборы у физика или формулы у математика. Кроме того — как иначе сохранить ни с чем не сравнимую подвижность человеческих мыслей, отношений, чувств? История подобных полутонов просто не замечает. А литература — проза, стихи, дневники, воспоминания, письма — хоть как-то с этим справляется.

«Возвращение в Египет» — роман в письмах. Почему вы отдали предпочтение именно этому способу изложения?

Формат был выбран случайно и неожиданно оказался для меня комфортным. Обычно я пишу длинные вещи, поэтому такая форма в каком-то роде стала возвращением к стихам: письмо начинается и скоро — в один день, не выдыхаясь, не теряя темпа, — оканчивается.

Идея зародилась, когда я наткнулся на Народный архив, расположившийся тогда на Никольской, в соседнем с редакцией журнала «Знамя» подъезде. Я зашел, узнал, что по уставу сдать в этот архив письма, воспоминания, документы может абсолютно любой человек, и решил, что это «мое», что я буду самым прилежным его посетителем. Однако жизнь так сложилась, что довольно долгое время спустя, когда я снова там оказался, выяснилось, что архив куда-то перевели, а потом и вовсе закрыли.

Эти никогда не прочитанные письма засели у меня в голове, и я стал думать о жизни как об огромном семейном фонде. Была и еще одна вещь: у родителей я был единственным общим ребенком и всегда мечтал о большой семье — с братьями, сестрами, кучей разной родни. Словом, отчасти роман — это попытка придумать, написать то, чего в моей жизни всегда не хватало.

Роман попал в шорт-лист «Большой книги». Важны ли премии для творческого процесса?

Вне всяких сомнений — хотя и не напрямую. Книг не бывает без издателей, наших и зарубежных, а для них премии и число читателей — почти синонимы. Наверное, нет более интимных отношений, чем связывающие писателя и переводчика. В сущности, ты и он всегда вместе — год, два, а то и больше. Каждое слово, каждая запятая в тексте — ваши общие. Получается, что такая форма признания очень важна. Но я, впрочем, как и большинство других писателей, ради премий писать не стану.

А обратная связь с читателями — она играет роль?

Невероятную. Дело в том, что в ходе работы ты, будто в камере, всегда находишься внутри вещи. А оттуда плохо видно, что и как написал. Читатель — это не просто твой шанс понять, чтó именно у тебя получилось, но и дверь, через которую однажды ты выйдешь наружу. То есть снова сделаешься открытым, готовым для чего-то нового.

Как вы относитесь к экранизациям литературных произведений?

Я ничего не понимаю в кино, и, хотя сталкивался с предложениями экранизировать некоторые мои вещи, ничем путным это не кончилось. Думаю, что попытка резко, радикально расширить аудиторию естественна. Эту тенденцию нельзя назвать ни плохой, ни хорошей — она неизбежна, но мне, если честно, она не близка. Наверное, потому, что в слове есть две вещи, которых нет и не может быть в кино.

Первая — это неопределенность. В книге, чтобы объяснить одно слово, пишешь еще миллион. Читая книгу, что-то понимаешь весьма странным образом, ведь нет ничего более условного, чем слово. Вот я скажу вам «дерево» — но ведь разных деревьев тысячи, а в кадре ты сразу видишь, береза это или дуб. Вторая важная вещь — это возможность читать книгу в своем ритме: то медленнее, то быстрее, откладывая и снова возвращаясь к понравившейся странице.

Книжный мир сегодня претерпевает немало изменений. Есть ли, по-вашему, будущее у книги как бумажного носителя?

Думаю, что будущее — пусть и не такое широкое, как раньше, — есть: появление фотографии не отменило живопись, кино не отменило театр. Книга существует достаточно долго, а это верный знак, что она будет существовать всегда. Если не фокусироваться на книге как вещи материальной — ясно, что работа с такой нечеткой, неточной субстанцией, как слово, сформировала немалую часть нашей человеческой генетики, нашей природы.

В прошлые времена люди всю жизнь, день за днем вели дневник, очень скрупулезно записывали самые незначительные события. Иначе понять свою жизнь трудно: она чересчур отрывиста, впечатлений слишком много и одно забивает, глушит другое. Понять, разобраться во всем этом можно лишь вспоминая, обдумывая, записывая. Только тогда становится ясен настоящий смысл. Тот смысл, который и сделал нас людьми.

Как вы относитесь к диагнозу, согласно которому общий уровень литературы сегодня снизился?

Точно так же, как и язык, литература, на мой взгляд, система самоочищающаяся. Она постоянно обновляется, развивается, вбирает в себя то, что нужно, и выкидывает бесполезное. Могу сказать, что от людей, читающих рукописи, приходящие в «толстые» литературные журналы, я слышу заявления обратные — уровень литературы, скорее, вырос.

Я уважаю и люблю очень многих современных писателей — Мишу Шишкина, Диму Быкова, Людмилу Улицкую, Евгения Водолазкина и других, так что и мне кажется, что в литературе все не так уж плохо.
В любом поколении есть некоторое число талантливых математиков, физиков, художников, поэтов. В самое мрачное время, после революции и Гражданской войны, мы пережили настоящий расцвет словесности. Дело в том, что литература нужна, когда люди страдают. Она не слишком хорошо нас утешает, но, записав и сохранив, хоть как-то искупает человеческое горе. Не желая знать и помнить беды, страдания — что свои, что других — погружаешься в беспамятство. Иного не дано.

 Беседовала Виктория Козлова

Фотографии: Владимир Мухаметчин

Метка Интервью, книги

[fb-like-button]