Тысячеликий Максим Суханов

Странно хвалить актера за умение перевоплощаться, но узнать Максима Суханова в «гриме» – задача не из легких. В неоднородном массиве сценических образов ведущего мастера Театра имени Евг. Вахтангова, лауреата премий «Золотая маска», «Чайка», «Ника», есть импозантные философы и святые, тираны и сентиментальные бандиты, победители и лузеры – «проходных» ролей нет. Безупречно владея искусством многоликих перемен, он пользуется им только на сцене, оставляя для жизни константы и верность себе.

 

Вахтанговский театр открыл сезон премьерой – комедией «Безумный день, или Женитьба Фигаро» Бомарше. Режиссер-постановщик спектакля Владимир Мирзоев дал новый ответ на вопрос «чья история?», поместив не Фигаро, а вашего героя, графа Альмавиву, в центр всех перипетий. Кроме того, он внес изменения в текст пьесы. На ваш взгляд, это необходимая мера, чтобы сделать классику современной? Сколько после всех новых прочтений пьесы должно оставаться от ее автора?

Всегда происходит по-разному, поэтому нельзя сказать, что изменения в классическом тексте автоматически делают его современным. Это должно быть прежде всего органично. У нас эти изменения возникали во время репетиций. Известно, что именно так сочинял свои пьесы Шекспир – актеры что-то импровизировали на сцене, а он за ними записывал. Кроме того, мы ничего не меняли в драматургии произведения – ничего основополагающего. Как правило, наши нововведения касаются реплик, связанных с юмором. Дело в том, что для современного зрителя юмор классического текста часто является устаревшим, поэтому находится какая-то более актуальная для сегодняшнего дня реплика, юмор которой для всех будет очевиден.

Как правило, в кино у актеров больше возможностей сыграть того или иного персонажа впервые, а в театре – наоборот: вам дают роли, многократно и порой блестяще сыгранные другими. Постановок «Женитьбы Фигаро» – неисчислимое количество и в прошлом, и в настоящем. Вам этот шлейф играной-переигранной роли графа Альмавивы не мешает?

Вы знаете, актерская профессия имеет прямое отношение к переменам, она априори не предполагает каких-либо шаблонов, стереотипов, повторений. Для этого, собственно, и нужны творческие поиски, свежие взгляды – чтобы режиссеры и актеры могли сделать свое актуальное авторское высказывание, предложить зрителям иную трактовку, открыть новые смыслы известной классической пьесы. Поэтому я никогда не думаю о том, что кто-то когда-то играл эту роль до меня. Это действительно абсолютно не важно, ведь каждый вечер в театре рождается что-то новое – несмотря на то, что и текст нами выучен, и мизансцены мы все знаем. Актер существует на сцене здесь и сейчас – так, словно этого вообще никогда раньше не происходило. Сценическое действо связано с живой энергией, а уж заряжает ли она зрителей или, наоборот, отталкивает – это другой вопрос.

Какой у вас рекорд по количеству выходов на сцену в одной роли?

На самом деле, я не занимался подсчетами, но могу сказать, что самой долгой историей для меня стал спектакль «Хлестаков» (в 1996 году постановка была удостоена Государственной премии РФ. – Ред.). Мы выпустили его в 1995 году и играли до 2011-го.

За 16 лет вы меняли что-нибудь в своей роли?

Естественно, за эти годы я прожил большой кусок жизни и думаю, что это вносило свои коррективы, в том числе и в мой образ. Зрители, побывавшие на первых спектаклях, приходили снова через несколько лет и говорили: «Вы что-то изменили, тут точно что-то другое». Понимаете, это не монотонность, не какая-то отлитая раз и навсегда форма – это живой процесс.

Владимир Мирзоев называет вас соавтором. В своей работе вы сталкивались с другим отношением к актерам?

В той или иной степени, наверное, сталкивался. Мне некомфортно сосуществовать с жесткими требованиями «только так, и никак иначе». С режиссерами я люблю разговаривать, что-то предлагать, что-то, возможно, отвергать. Если такой диалог для постановщика по каким-то причинам недопустим, я просто не стану с ним работать. Для Мирзоева важно сотворчество: никогда не замечал за ним стремления быть единоличным автором-демиургом – наоборот, он все делает для того, чтобы каждый из приглашенных им актеров подключал свою фантазию и волю.

Персонажи, сыгранные вами, провоцируют внутреннюю работу у зрителя, заставляют о чем-то задуматься. А как эти роли меняют вас?

Я бы сказал – скорее, я меняю роль. Согласитесь, было бы странно, если бы роль меня как-то меняла. Сценическое действие вторично по отношению к жизни, поэтому задумываться меня заставляет то, что происходит в реальности. В работе я также иду от себя – ищу созвучия своих сегодняшних чувств и мыслей с перипетиями и сюжетными парадоксами, заложенными в драматургии пьесы. В профессии я реалист.

Совпадают ли предлагаемые вам роли с теми, которые вам хотелось бы сыграть?

У меня нет роли, которую я хотел бы сыграть гипотетически – без конкретного предложения от режиссера. Его видение меня в том или ином образе в соединении с хорошей драматургией вызывают во мне большое любопытство к тому, что мы в нашем творческом сотрудничестве будем делать дальше. Поэтому только когда меня утвердили в какой-то роли, я начинаю фантазировать, как ее сыграть, постепенно корректируя выбранный курс по воле режиссера.

Какие темы, сюжеты, жанры для вас табу?

Мне неинтересны истории с пошлыми диалогами, сюжеты, которые ничего нового для нас не открывают, не содержат никаких парадоксов, истории прямолинейные и поверхностные – без глубины межличностных отношений, или без всего того, что связано с подсознанием и архетипами, или где не затрагиваются важные общечеловеческие проблемы. Искусство, которое не имеет отношения к той жизни, что нас окружает, которое не говорит что-то о нас, будет просто никому не нужно.

Что должно быть в спектакле, чтобы он «держал» зрителя?

В театр приходит разная публика – и с разным культурным уровнем, и с разной степенью открытости в части восприятия и выражения эмоций. И конечно, вряд ли толпы пойдут на архисложный спектакль с нагромождением метафор-переметафор, с каким-то тяжелым языком, понятным разве что самому режиссеру и актерам. Поэтому несмотря на то, что мы предлагаем зрителю загадки и парадоксы, мы все равно стремимся свои спектакли сделать как можно демократичнее, чтобы стимулировать аудиторию эти шифры разгадывать.

То есть облегчаете понимание?

Скорее – освобождаем пути для восприятия чего-то более сложного. Чтобы зритель расслабился, почувствовал себя вместе с нами, в своей тарелке, чтобы в этот вечер ему тоже захотелось чудить.

Вы уже полгода играете Макса в «Возвращении домой» по пьесе Гарольда Пинтера и каждый раз после спектакля участвуете в его обсуждении со зрителями. Насколько полезным оказался для вас этот опыт публичной рефлексии?

Общение со зрителями в формате пост-обсуждения задумывалось как «десерт» к спектаклю. Мы не ставим задачу помочь аудитории «догнать» постфактум, что мы хотели сказать своей постановкой. Это своего рода интерактив: мы общаемся, делимся впечатлениями, любой человек из зала получает возможность высказать свое мнение или задать вопрос. Обычно такие беседы проходят очень интересно и познавательно для обеих сторон: мы получаем непосредственный отклик на свою работу, а зрителю просто любопытно пообщаться с теми, кого он только что видел на сцене, – это редкая возможность одновременно встретиться со всеми артистами, режиссером и специально приглашенными гостями.

На одном обсуждении чуть ли не все реплики из зала начинались с признаний, читал зритель пьесу или нет. Насколько важно для пришедших в театр быть знакомыми с первоисточником?

По-моему, это совершенно необязательно – ведь то, что зритель увидит в театре, все равно будет уникальным произведением, поставленным на основе или даже по мотивам того или иного драматического материала, то есть это уже собственное авторское высказывание режиссера. Мне кажется, здесь нет закона, как должен действовать зритель. Он прежде всего должен быть свободным в своем восприятии, не зависеть от стереотипов, от мнения большинства – в том числе, конечно, от критиков. Для активного сотворческого восприятия любому человеку важно иметь стержень, выработанный самим собой, и проверять все на собственных ощущениях. Это действеннее, чем держать на коленях книгу и постранично сверяться с первоисточником.

Как вы считаете, какие перемены сейчас происходят в театре?

Театр сегодня становится актуальным, потому что говорит современным языком о том, что мы сейчас переживаем. Об этом не услышишь по телевизору – там сплошная цензура, в кино также постепенно вводится политика ограничений и запретов.
И только театр остается пока свободной площадкой для авторских высказываний вне цензуры.

Неужели в государственном театре нет определенных ограничений?

Во всяком случае, никакого давления на себя я не чувствую и не чувствовал никогда прежде. Но если это будет навязываться – думаю, что я тогда уйду из театра. Для меня это принципиальная позиция: не идти на компромисс в том единственном деле, которому я посвящаю всего себя на протяжении десятилетий. Мне кажется, если ты идешь на поводу у цензуры и отказываешься от своих творческих, эстетических, художественных и гражданских принципов – это предательство самого себя.

Вы сыграли роли в нескольких постановках по пьесам Гарольда Пинтера, известного в том числе своей активной политической позицией. Как вы считаете, какие отношения должны быть у художника с властью: он должен быть «над», в стороне – или все же высказываться?

Любая власть будет сильнее и интереснее, если даст возможность интеллигенции и художникам выражать свое мнение. Гораздо лучшие результаты для общества дает свободная полемика, нежели безусловная слепая поддержка власти, когда люди готовы одобрять всё, что бы она ни делала. Это такой ура-патриотизм, явно искусственный. И это путь к стагнации и загниванию в любом обществе. Я всегда стоял за то, чтобы звучало как можно больше мнений и было больше уважения к тем, кто высказывает свою позицию, – человек имеет право на это. При этом я, конечно же, не имею в виду какую-то ругань – форма не должна быть оскорбительной.

В последнем фильме Люка Бессона «Люси» прозвучала фраза: «Человечество свой выбор сделало, и этот выбор – потреблять, а не быть». Как вы считаете, передает ли это суть нашего современника?

Полагаю, сказать можно даже еще жестче.
Характерная черта нашего времени – это шизофреническая полифония. Современный человек думает одно, говорит другое, предполагает третье, а делает четвертое. И, в общем, это диагноз. С такой установкой с нами общаются чиновники – вроде бы открыто разговаривают с народом в то время, как самые важные вопросы, касающиеся всех нас, обсуждаются ими уже при закрытых дверях. Более того, для XXI века ненормально относиться к гражданам других стран и национальностей не так, как к своим. Давно пора перестать делить людей на «наших» и «ваших».

Каких перемен вы хотели бы для себя?

Вы знаете, в общем я себя чувствую нормально, недепрессивно. Мне не хватает перемен в современной политике. Те качественные рычаги, которыми раньше пользовались сильные мира сего, уже себя изжили и давно буксуют. Современные люди выступают за открытость и прозрачность. Но пока мы все находимся в каком-то камуфляже по отношению друг к другу: и мы, рядовые граждане, по отношению к политикам – и политики по отношению к нам. Современная политика должна меняться в положительную сторону, иначе таких личностей, как Джулиан Ассанж и Эдвард Сноуден, разоблачающих прогнившую систему, циничные подходы и неуважение частных границ, будет появляться все больше и больше и потребность в них будет только возрастать.

Беседовала Марина Довгер

Фотографии: Михаил Бучин, Роберт Каримов

Метка Театр

[fb-like-button]