Дыхание Левиафана

«Левиафан» – один из самых ожидаемых фильмов года, и главная интрига – увидит ли российский зритель картину, удостоенную приза Каннского кинофестиваля за лучший сценарий, – наконец разрешилась: 13 ноября 2014 года он выходит в прокат. Режиссер рассказал Eclectic о бунте и компромиссах, о своих отношениях с властью, о перспективе появления русской «новой волны» и о том, каким он видит своего зрителя.

Фильмы Андрея Звягинцева — не из категории легко воспринимаемых. Он не из тех, кто играет в поддавки со зрителем и кого еще Андрей Тарковский называл «режиссерами-поводырями»: никаких инструкций, никаких ответов и успокаивающих хеппи-эндов. Создавая кино без аттракционов, отказываясь потакать извечным требованиям «хлеба и зрелищ», один из немногих российских режиссеров, получивших мировое признание, лауреат самых престижных мировых кинофестивалей спасает понятие «авторское кино» от исчезновения.

Андрей, какими вы видите отношения художника с властью?

Очевидно, что долг государства — помогать культуре. Не так давно Владимир Мединский заявил: «Пусть расцветают все цветы — но поливать мы будем те, что нам нравятся». На мой взгляд, это глубочайшее, фатальное заблуждение. Откат к «советскому» в самом худшем смысле этого слова. Уравниловка, сведение всего и вся к нормативам и шаблонам. Стандартизация посредственности, удушение таланта. Нет ничего ужаснее этого. Культура — это многообразие художественных замыслов, авторских позиций и взглядов на происходящее. Поэтому важно дать возможность каждому художнику говорить на собственном языке и откликаться на те вызовы времени, которые его самого волнуют, а не соответствуют «линии партии». Традиция социалистического реализма предлагала такой взгляд на человека, словно это не настоящий, живой, сложный человек, а человек-плакат, выхолощенный, выдуманный персонаж. Рассказы о том, как прекрасно жить в России, как все хорошо и солнечно, какие невероятные перспективы у народа, означают, что мы просто закрываем глаза и не хотим замечать очевидных дисбалансов, существующих у нас на всех уровнях. Следует рассказывать не о том, каким представляют себе человека высокие чиновники в просторных кабинетах, давно и безвозвратно утратившие связь с реальностью, а о том, каким человек является на самом деле. Вот функция настоящего искусства — и именно такое искусство делает честь стране.

Возможно, тогда выход — постоянно напоминать чиновникам о том, какая у них функция?

Пусть у себя перед глазами памятку повесят: «Служить стране!» Не думаю, что художник, как заклинатель змей, должен маячить перед чиновниками и требовать от них понимания того, что искусство не может служить рупором государственной идеологии, потому что в этот самый момент оно прекращает быть искусством и становится пропагандой. Мне кажется, любой, кто посвятил жизнь искусству, прекрасно понимает свою роль: быть искренним и говорить правду о человеке. Должны понимать свою роль и те, кто занимается законотворчеством: создавать гражданам страны условия для достойной жизни, а не диктовать художникам, что им можно говорить и делать, а чего нельзя. Почему люди, занимающие высокие посты, убеждены, что могут судить о вопросах, к которым не имеют никакого отношения — ни знания законов творчества, ни призвания, ни таланта, — и позволяют вести себя на чужой территории как слоны в посудной лавке? Владимир Набоков в своих лекциях по литературе утверждал, что Ленин, как всякий тиран, не обладал эстетическим вкусом. Их дело — если смогут, наслаждаться произведениями, а не подсказывать с высоты своего положения, что и как следует делать. Я так резко высказываюсь на эту тему, потому что в законе о ненормативной лексике вижу тень событий более масштабных: этак они в скором времени предложат цензурировать откровенные сцены, обнаженную натуру, политические высказывания или, чего доброго, объявят запрет на интерпретацию классических произведений. Этому нужно противопоставить консолидированную позицию людей, занимающихся творчеством. Все это просто необходимо остановить.

По словам героя вашего нового фильма, человек для государства — это вошь и его жизнь ничего не стоит. При написании сценария вы апеллировали к реальным событиям — бунту американского сварщика Марвина Джона Химейера против местных властей. Исход вызова любого человека государству-левиафану, как правило, предрешен — это трагический сюжет, – но имеет ли характер протеста национальные особенности?

Исторически так сложился русский характер, что мы более смиренные, терпеливые, если не сказать покорные. Действительно, сложно представить, что наш Николай делает то же самое: садится на бульдозер, заваривает себя в броню и сносит мэрию и другие административные здания. С другой стороны, бунт Химейера — это частный случай, почти уникальный, поэтому нельзя сказать, что все конфликты с властью у американцев разрешаются только так — с помощью «киллдозеров». Эта история была для нас поводом к размышлениям, а не материалом, полностью готовым к перенесению на экран. Мы не стали делать документальную реконструкцию событий десятилетней давности не потому, что это случилось в штате Колорадо и не могло произойти у нас, а потому, что подобные развязки работают в лоб, история просто замыкается на саму себя. Мне кажется, финал «Левиафана» в каком-то смысле еще страшнее и безысходнее.

Для вас важно, чтобы зритель был способен воспринять весь интертекст, культурные коды, заложенные в картине?

Нет – достаточно смотреть с открытым сердцем. В первую очередь — не быть предвзятым: «Ну, давай, покажи нам свое фестивальное кино». Просто увидеть фильм, выключив любой культурный контекст. Если бы на экране работали и создавали напряжение только интертекст и глубокие смыслы, то это было бы произведение, снятое для единиц, — а «Левиафан» будет понятен каждому, уверен. Если ты не читал Томаса Гоббса или Книгу Иова, ты все равно увидишь картину «Левиафан» в полной мере. Фильмы снимаются не с тем, чтобы предложить зрителю интеллектуальный ребус, проверить его эрудицию и знание культурных кодов.

То есть вы не считаете, что авторское кино требует определенных знаний?

Речь идет только о том, что у каждого автора свой язык. Авторское кино не предполагает какого-то особенного зрителя – исключительно просвещенного, умного, утонченного. Просто эти фильмы рассказывают истории непривычным, порой неудобным для восприятия языком. Большинство зрителей не будет смотреть, как несколько минут на крупном плане человек сидит на скалистом берегу. Большинство жаждет интенсивного рассказа, желает, чтобы им показывали и рассказывали что-то динамичное.

В этом году вы возглавляли жюри «Кинотавра», где у вас была возможность увидеть панораму российского кино последнего года. На ваш взгляд, есть ли у отечественного кинематографа перспективы появления «новой русской волны»?

Борис Хлебников как-то на «Кинотавре» сказал: «Мы не „новая волна“ — мы „новые тихие“». И вот уже несколько лет критики тиражируют эту мысль. Мне, по правде сказать, не близкую. На мой взгляд, все это пустые разговоры, кинокритические попытки придать современному кинопроцессу какую-то форму, кого-то с кем-то сгруппировать, как-то это все обозначить и разграничить… Уверен, действующие режиссеры об этом не думают. Французская новая волна — это была такая среда активного противостояния коммерческому кино: синефилы вдруг взяли в руки камеры и стали на экране создавать истории про реалии того дня. Наверное, сейчас молодые режиссеры делают что-то подобное — «Комбинат „Надежда“» Натальи Мещаниновой, например. Но пока это одиночки, противостоящие агрессии коммерческого толка: они, наверняка, требуют от продюсеров другой выработки на съемках, отказываются работать без своей команды — своих художников, операторов, актеров; то есть здесь идет борьба за себя как за автора.

Зато волну поденщиков и штрейкбрехеров в нашей профессии, увы, обозначить можно. Почему российские сериалы в подавляющем большинстве дурно выглядят? Потому что делают их халтурщики и исключительно ради заработка. Для западных сериалов недопустим такой формат работы — когда режиссер приходит на площадку и только в этот момент знакомится с актерами, задействованными в главных ролях. А у нас и такое возможно. Не имеет значения в принципе, кто в этот раз снимает или кто снимается. Тебя самого могут поменять когда угодно: предлагают снять за 30 дней вместо 40, ты отказываешься, и продюсеры без труда находят того, для кого это не принципиальный вопрос: «Ну ладно, 30 так 30. Скажете 20 — и за 20 снимем!»
Халтура — это самоубийство художника. Я не говорю, что для настоящего автора невозможно снимать сериалы, — речь идет о качестве: никогда нельзя позволять себе халтурить, ты должен полностью отвечать за свою работу. Экономия на сроках подготовки, съемочных днях, декорациях, локейшенах, на всем, на чем только можно сэкономить, — это тупик, это предательство профессии и профессионального сообщества. Единственный выход — не соглашаться в этом участвовать.

Для вас допустимы компромиссы в профессии?

Компромиссы не должны влиять на качество. В связи с новым законом о запрете обсценной лексики передо мной встал выбор: остаться бескомпромиссным и не вынимать из звуковой дорожки с десяток бранных слов (а значит — фильм не вышел бы в прокат) или все-таки дать возможность зрителю увидеть картину на большом экране. Я выбрал второе. Всякий, кто захочет увидеть картину нетронутой законодательными мерами, сможет посмотреть ее на DVD в авторской версии.

Думаю, в нашем случае значение ненормативной лексики преувеличено до каких-то невероятных размеров — в статьях о «Левиафане» больше говорится о проблемах с законодательством, чем о самой картине. На самом деле только в первой трети фильма совсем немного звучат такие слова: это очень выразительная краска-дополнение образа мэра города, которого играет Мадянов, и еще мат встречается в одной «пьяной» сцене, когда два друга в исполнении Вдовиченкова и Серебрякова крепко выпили и у них пошел такой, знаете, экспрессивный диалог. Нельзя сказать, что весь фильм стоит на этом, как на краеугольном камне. Конечно, досадно, что пришлось вмешаться в поток живой речи, потому что в такие моменты зритель будет словно выброшен на берег и ему нужно снова входить в ту же реку, погружаться в атмосферу нашего фильма. Но ничего другого пока сделать с этим нельзя – только вновь выносить вопрос на общественное обсуждение, с новой силой и с другим уже масштабом призывать законодателей пересмотреть этот незрелый, поспешный закон.

Какую самую большую неправду о себе вы прочли?

Знаете, меня иногда обвиняют в том, что я не люблю своих персонажей: «все они у вас такие отвратительные, гадкие люди». Это большая неправда. В кино вообще ничего нельзя сделать без любви. Сидеть два года над замыслом, тщательно разрабатывать характеры, полгода искать актеров, которые точно попадут в эти образы, исколесить тысячи километров в поисках натуры, пересмотреть сотни фотографий с натурными объектами, большое количество эскизов с костюмами и декорациями, нарисовать план каждого эпизода, раскадровку, собрать крепкую команду единомышленников, а потом отсмотреть в поисках лучших дублей тысячи метров кинопленки, озвучить каждую секунду экранного времени — скажите, как можно после всего этого не любить своих героев?..

Беседовала Марина Довгер

Фотографии: Мария Цветкова

Метка кино